Сними панцирь!, стр. 18
Но дядя Володя ведь не один, он — с нами. Как он может от нас уехать?
Я вдруг вспомнил, как дядя Володя просил: «Никитич, сфотографируй меня с большеглазым! Старикам хочу послать». — «С ума сошёл, — удивился папа. — Они сразу умрут». А дядя Володя смеётся: «У меня старики крепкие». Папа его, конечно, сфотографировал. С большеглазым на шее. Вместо галстука. Дядя Володя всем эту карточку подарил. Папе, Арине, мне. Мне написал на карточке: «Лёдику — от папы Володи». Я, когда маленький был, так звал дядю Володю. Я же был общий сын, меня все нянчили. И я всех так звал — папа Лёша, папа Володя, папа Мурад.
Дядя Володя уедет, и никто больше не захочет с большеглазым фотографироваться. Испугаются. Большеглазый ведь полоз, тоже змея. Он совершенно не ядовитый, ни капельки. Большеглазый у дяди Володи живёт в сапоге. Он у дяди Володи сапоги, ну буквально, отнял! Вот дядя Володя опять без сапог с нами поехал, значит, большеглазый там спит. А дядя Володя ни у кого ничего не может отнять. Он слишком добрый, говорит тётя Наташа. «Как это — слишком? — смеётся дядя Володя. — Разве можно быть добрым с лишком?» — «Можно, — говорит тётя Наташа. — Ты без друзей пропадёшь. Твоё счастье, что ты с друзьями живёшь».
Куда же дядя Володя поедет? Он без нас пропадёт!
— Давай вместе уедем, Никитич, — говорит дядя Володя и всё палочкой что-то ищет в костре. — Вместе бы хорошо!
Вон что дядя Володя придумал.
— Я никуда не поеду, — говорит папа.
Конечно, сейчас это не вовремя, дядя Володя понимает. Папа хочет организовать в заповеднике научный центр. Получается, будто дядя Володя бежит. Но ведь папа тоже не будет всю жизнь тут сидеть. Мало ли как может сложиться? Я вон расту, скоро в школу. Материала у папы горы, на десять лет хватит. Когда-нибудь папу позовут в большой город, в крупный институт…
— Ну и что? — говорит папа.
— Позовут, и поедешь, — говорит дядя Володя. — И правильно сделаешь. Специалисты с опытом нужны ведь не только в заповеднике. Кому-то этот опыт надо передавать…
— Уже передавать, — говорит папа. — Очень интересно.
— Папа никуда не поедет, — вдруг говорю я, и губы у меня прыгают. — Мы никуда не поедем!
— Так, — говорит папа. — Договорились. И у маленькой кастрюльки есть ушки.
— Лёдик! Ты что, Лёдик? — говорит дядя Володя. И поднимает меня вместе с мешком.
— Вы тоже никуда не поедете, — говорю я дяде Володе, я, наверно, даже кричу. — Никто никуда не поедет!
— Конечно, — говорит дядя Володя. — Конечно, конечно.
И раскачивает меня вместе с мешком. Он к моему лицу наклонился. Близко, близко. У него глаза жёлтые от костра. Добрые такие глаза. Слишком добрые. Он как будто плачет, это от костра кажется. Сухие, конечно, глаза.
— Не поедете? — говорю я. — Правда?
— Куда я от вас поеду? — говорит дядя Володя и раскачивается вместе со мной. — Разве я отсюда уехать могу? От всех вас? Я и не собирался ехать. Это я просто так сказал. Настроение было такое, вот и сказал. Совсем в другом смысле, а ты не понял. Конечно, я никуда не уеду.
Тут я вдруг заснул. Мгновенно.
ИЗ ЧЕГО ТОЛЬКО ПЬЮТ ПТИЧКИ?
Какое сегодня утро! Горы блестят. Небо блестит. Блестят тёти Надины волосы. Мои мытые щёки блестят. Наша машина блестит, её Боря протёр. Лопаты блестят, каждая на счету. Вон моя, с краю. Даже миски блестят, их ночью песчанки вылизали. Лизухи такие! Тоже каши захотели. А ложки они даже погрызли чуть-чуть. И теперь в ложках блестят следы их мелких зубов.
Прямо блестящее утро!
— Скорее, — говорит папа. — По холодку обследуем родники!
Мы за этим и ехали. Солнце ещё только-только встаёт, а мы уже идём. На работу идём. Я свою лопату крепко держу.
Мы идём к роднику. Ещё далеко идти.
— Давайте-ка поиграем, — говорит папа.
Кто что видит — вот какую игру предлагает папа. Интересно, кто больше видит вокруг.
Можно, конечно, попробовать, раз папа хочет. Я Аринину спину вижу, в сарафане. И Борину, она красная. Боря вчера незаметно сгорел. Тёти Надины волосы вижу. У неё такие большие волосы, сразу в глаза бросаются. Больше, по-моему, ничего.
— Чур, гнездо поползня! — кричит папа.
— Где? — спрашивает Арина.
— Мне покажите! — говорит тётя Надя. — Мне!
Вот папа хитрый какой. Где он нашёл гнездо? Поползень над нами летает, кричит. А гнезда нет.
— Не туда смотришь, — говорит папа. И показал нам.
Конечно, я под ноги смотрел. А оно справа, на большом камне. Теперь-то мы все увидели. Круглое. Из глины. Поползень его, значит, слепил. Красная бусинка в глине торчит. Какие-то пёрышки. Синее. Розовое. Пёстрое. Прилепились к гнезду и торчат.
Тётя Надя подёргала синее, говорит:
— Крепко. Никак. Это случайно?
— Не обижайте нашего поползня, Надежда Георгиевна, — говорит папа. — Поползень у нас красивое любит. Это он свой дом так украсил.
Как он красиво украсил! Где-то бусинку взял. Что бы этому поползню подарить? У меня в кармане камень лежит, белый, блестящий. Такого камня у поползня нет. Я ему на гнездо положил. Он потом его глиной прилепит. Раз он так красивое любит.
Вдруг Арина кричит:
— Чур, муравейник!
Я муравейник раньше Арины увидел, просто не сообразил крикнуть.
— Молодец, Аринка, — говорит папа.
— Где муравейник? — спрашивает тётя Надя.
Она присела и смотрит. Никак не поймёт, где он. Арина ей показала, но тётя Надя не верит. Какой же это муравейник? Это просто вход. Муравьи туда лезут, толкаются. А сам муравейник внизу, его не видно. Муравьи тоже от солнца прячутся. Вон как спешат домой. Панамок у них нет, головы рыжие, вполне может быть солнечный удар. Солнце рыжих любит, говорит папа. У нас Арина немножко рыжая. Чуть-чуть. Её солнце очень любит, без панамки ей не выйти.
— Муравейник! — смеётся тётя Надя. — У вас всё наоборот, как нарочно.
— Азия, Надежда Георгиевна, — говорит дядя Мурад. — Я всегда говорила: Азия — дикая страна.
Тётя Надя привыкла, что муравейник — это такая высокая куча, её издалека видно. Такой конус.
— И в Москве конус? — спрашивает Арина.
— И в Москве, и на Севере, где тётя Надя работала. Всюду муравейник — это конус. Я никогда не видел конуса. Арина тоже не видела. Обязательно нужно съездить и посмотреть.
— Чур, игла дикобраза! — кричит Арина.
И хватает иглу, толстую, как ручка-самописка, но без пера.
— Чур, песчаный таракан! — кричит дядя Володя.
И хватает таракана за панцирь. Сверху у него панцирь, как у черепашки, а под панцирем тараканьи усы.
— Чур, следы джейрана! — кричит Боря. Они такие, сердечком.
— Чурь, нора тарантула! — кричит дядя Володя.
Чур, чур, чур — все наперебой кричат! Я головой не успеваю вертеть. Вон мы сколько вокруг всего видим. Какую папа придумал игру, мы теперь всегда так будем играть. Даже тётя Надя кричит:
— Чур, верблюд на горе!
Правда, там верблюд ходит. А может быть, камень? Просто лежит. Это высоко! Без бинокля не видно. У папы бинокль. Все бинокль хватают. Всем хочется посмотреть. Я ещё не успел.
— Чур, родник! — кричит папа.
Оказывается, мы уже к роднику пришли. А говорили, что далеко. Мы и не заметили, как пришли. Где же родник?
Я думал, родник, наверное, большой. Целое озеро. Вода в роднике толкается, прямо со дна бьёт, фонтаном. Утки плавают. Камыш сбоку растёт. Родник весь зарос. Даже тиной. Мы его будем чистить.
А вот он — родник. Совсем не такой!
Просто стенка в горе. Серая, из камней. Мокрая такая. А из стенки толстые капли ползут. Одна за другой. Лезут, лезут. Медленно так они вылезают. Прямо через силу. Конечно, им трудно сквозь камни. Но они всё равно лезут. Тяжёлые, мутные. Потом на стенке висят. Потом скатываются вниз, больше не могут висеть.
И внизу, под стенкой, как ванночка. Грязная, прямо чёрная грязь. Капли туда ныряют, и грязь чуть-чуть шевелится. Будто дышит. А сбоку из этой ванночки медленно сползает чёрный ручеёк. И тут же весь уходит в песок. Только грязь ещё видно в песке, на несколько шагов. А потом песок уже снова жёлтый. Чистый.