Меня создала Англия, стр. 46

— Вот ваш Холл, — встретил их Галли, — что я говорил? Я знал, что он вернется. — Лифт остановился — действительно, Холл. Он вошел, зажав в руке шляпу, худой, застывший, в тесном пальто, хмурый. Туман набился ему в глаза, комом застрял в горле. Он хрипло выговорил:

— Я забыл свой бумажник.

— Вот он. Холл, — сказал Крог. Холл тянул время, рукой в желтой перчатке растирая горло, словно хотел сказать что-то и тщетно ждал подсказки.

— Я пойду с вами. Холл, — сказал Галли, но и это не развязало язык Холлу.

— Энтони тоже вернулся? — спросила Кейт. Ей показалось, что у себя в горле он растирает комок нестерпимой боли, выпрашивая даже у нее хоть каплю сострадания к своим мукам. Но она не верила ему и не желала входить в его положение. — Он не пришел с вами?

— Нет, — сказал Холл, — я с ним распрощался и пришел один.

— Выпейте, Холл, — сказал Крог.

— Благодарю, — сказал Холл. — На улице просто горло перехватывает. А войдешь, выпьешь, — он вскользь и неуверенно улыбнулся, — и все опять хорошо, все о'кей.

— Сейчас он уже добрался, — сказала Кейт. — Я позвоню. — Вы раскладываете пасьянс, Холл? — спросил Галли, выпуская на стол «шалунов».

— Пасьянс? Нет, — сказал Холл. — Нет, — эхом отозвался голос в трубке, — капитан Фаррант еще не приходил.

— Попросите его позвонить, когда он вернется, — сказала Кейт. — Говорит его сестра. Даже если поздно. Передайте, что я жду его звонка. Да, в любое время. Меня беспокоит плохая примета, — пояснила она мужчинам и с грустной нежностью добавила:

— Это что-то невероятное: теперь он называет себя капитаном.

7

Минти стоял у дверей — разбирал имена, разглядывал венки; огромный венок от Крога, маленький от Лаурина; он обратил внимание, что нет венков от Кейт и Холла. Гроб плавно заскользил по рельсам к подножию угловатого распятия; раскрылись дверцы, пропустили и захлопнулись. Через микрофон в алтаре хлопающие звуки огня наполнили громадное холодное здание. Минти перекрестился: стоило ради этого выуживать тело из воды? Он испытывал ужас перед огненным погребением.

Кейт и Крог стояли в первом ряду, за ними старик Бергстен, Холл и Галли; посланник прислал венок. Ближе к выходу стояли два-три служащих, женщина из гостиницы, снаружи толпились желающие посмотреть, как выйдет Крог. Кто-то привел ребенка показать похороны, тот не понимал, зачем нужно стоять спокойно, чего так долго ждут, почему вокруг тихо и неинтересно; его надоедливое нытье раздражало Минти. Он был в положении немого: кто-то говорит от его имени и все перевирает.

Ибо Минти страдал. Он страдал, разглядывая венки, разбирая имена на лентах, страдал, допекаемый надоедливым скулежом и желанием курить. Займу крону у Нильса, подумал он, не прекращая страдать. Это его четвертый друг. Новых столько уже не наживешь.

Воробей; его травили за то, что он не любил мыть шею; по воскресеньям они гуляли вместе, уныло брели по шоссе, подальше от слишком людных проселочных дорог, и почти все время молчали. У них не было общих интересов; во время каникул Воробей безуспешно учился выдувать яйца, давил скорлупу и пачкал рот; Минти собирал бабочек. В учебном же году они собирали только пыль, поднятую на шоссе автомобилями, и дружили потому, что больше с ними никто не дружил. Они стыдились друг друга, испытывали взаимное чувство благодарности, а если приходилось удирать от расправы в раздевалке — тогда они любили друг друга.

Коннел проболел всего неделю и умер. Он и героем был ровно неделю, когда подложил учителю на стул конторскую кнопку; он подарил Минти плитку шоколада, сказал, что пригласит на чай; утром, прямо с французского урока, отправился домой и умер от скарлатины.

Голос за спиной произнес:

— Как это печально. Бедный юноша. Целую неделю пробыть в воде. — Это подкрался со своей записной книжкой Хаммарстен, как всегда позже всех. Прикрывая рот ладонью, он зашептал:

— Репетиции проходят успешно. Только Гауэр никуда не годится. Я ищу другого Гауэра. — И уже по-деловому спросил:

— Из родственников кто-нибудь приехал? — Нет, — ответил Минти, — никто. — Он вспомнил мать, тетушку Эллу; не выходит у нас с родственниками, подумал он.

И еще был Бакстер, который так подвел его в решающий момент, отказавшись даже притронуться к посылке с Черинг-Кросс. — Подумать только, — шептала рядом с Хаммарстеном блондинка, — всего неделю назад он обнимал меня.

Минти поморщился. Он хотел, чтобы вместо «Шанель» пахло ладаном, чтобы горели свечи перед святыми, хотел всеми средствами поддержать в себе безумную веру в то, что его упокоившийся четвертый друг где-то обретается теперь с Коннелом, не зная боли, обид и женщин. — Вы были не единственная, — огрызнулся Минти.

— Он был такой обходительный.

— У него была девушка. Он нас познакомил. — Минти выложил самый крупный козырь. — О ней никто не знает, только я и его сестра. — Бедняжка, — сокрушался Хаммарстен, — где она? — Подвязанные тесемками очки в стальной оправе обшаривали зеркально-пустую, холодную внутренность церкви.

— В Англии. Она ничего не знает. И никто не знает ее адреса. — Но Минти-то знал, Минти помнил: Ковентри. Он сохранит эту тайну в память дружбы (он, правда, постарается забыть то утро, когда не нашлось молока, чашки — ничего, кроме вынужденного гостеприимства). Оставшуюся от дружбы тайну он умел хранить бережно, как если бы то были святые мощи, бедренная кость древнего сакса, щепка от Господнего креста; хранившаяся много лет нетронутая плитка шоколада, пропавшая в один из его бесчисленных переездов, — наверно, украли; фотограф, где он стоит с сачком, — Воробей снимал; путеводитель «В стране бушменов», подаренный Бакстером; теперь новая реликвия: Ковентри.

— Какую же вы допустили оплошность с этим сообщением о браке, — сказал Хаммарстен. — Ваше счастье, что не потеряли работу. Хоть и не к месту, но Минти рассмеялся: хорошенькое счастье! Считать венки, записывать фамилии, сочинять свою колонку, а потом тащиться по лестнице, одолеть все пятьдесят шесть ступенек: четырнадцать до Экманов, двадцать восемь до пустой квартиры с забытым зонтиком и гравюрой Густава — глаза вылезут на лоб, пока доберешься до коричневого халата, какао в шкафу и Мадонны на камине! А в общем-то, подумал он, пожалуй, счастье, все могло обернуться гораздо хуже.

— Сегодня объявлен грандиозный выпуск американских акций, — сказал Хаммарстен. — Борьба не на жизнь, а на смерть. — Он зашелся старческим кашлем, заплевав щетину на лице и сюртук. Высоко в небе появилась группа самолетов; точно стая ласточек, перестраиваясь на лету, они описали круг над озером и ринулись к ратуше, сверкая алюминиевыми крыльями и наполняя воздух ревом моторов, — благо, орган к этому времени утих. Ребенок перестал плакать.

— Смотри! — закричал он. — Смотри! — Наконец, началось интересное. Из церкви юркнула служащая гостиницы и, прищурившись, окинула всех острым оценивающим взглядом; торопливо пошли сотрудники компании (им еще надо было попасть на работу). Поддерживаемый шофером, старик Бергстен сходил к машине; он явно не понимал, зачем понадобилось его присутствие здесь, и, раздраженно осматриваясь, каждую минуту ожидал подвоха. Галли задержался около Кейт, сказал что-то подходящее к случаю, вышел из церкви и нацепил монокль. Увидев Минти, он сделал попытку улизнуть, но тот успел схватить его за локоть.

— Вы будете на обеде выпускников?

— Разумеется, разумеется.

— Мне пришла в голову такая мысль, — сказал Минти, — всем изрядно надоели традиционные тосты, разговоры о школе, директоре и всякой чепухе. Что если посланник скажет что-нибудь о литературе, а вы — об искусстве?…

— Что ж, — ответил Галли. — Имеет смысл подумать, мой дорогой. — Вы такой многогранный, вы бы могли сказать что-нибудь о музыке, о драме — и само собой — о военном деле.

— Только предупредите меня вовремя, — сказал Галли, освобождая руку. — Бросьте открытку.

— Вы были с ними в тот вечер, да?