Всадник без головы, стр. 77
– О сеньор, да! Я для этого и приехала.
– Ну что ж, я не стану возражать. Ведь вы ничего плохого не задумали? Но только – что пользы? Он же не отличит вас от своей подметки.
– Он болен? С ним случилось несчастье? Вот он сказал мне об этом.
– Да, я ей сказал об этом,– отозвался Фелим.
– Так и есть, – ответил Зеб. – Он ранен. И как paз сейчас он немножко бредит. Я думаю, серьезного ничего нет. Надо надеяться, что он скоро придет в себя.
– О сеньор, я хочу быть его сиделкой, пока он болен! Ради Бога, разрешите мне войти, и я стану ухаживать за ним. Я его друг, верный друг.
– Что же, я в этом не вижу ничего плохого. Говорят, это женское дело – ухаживать за больными. Правда, я сам не проверял этого с теx пор, как похоронил свою жену. Если вы хотите поухаживать за ним – пожалуйста, раз вы его друг. Можете побыть с ним, пока мы вернемся. Только последите, чтобы он не свалился с кровати и не сорвал свои повязки.
– Доверьтесь мне, сеньор. Я буду оберегать его, как только могу. Но скажите: кто его ранил? Индейцы? Но ведь их нет поблизости. Он с кем-нибудь поссорился?
– Об этом, сеньорита, вы знаете столько же, сколько и я. У него была схватка с койотами. Но у него разбито колено, и койоты тут ни при чем. Я нашел его вчера незадолго до захода солнца в зарослях. Он стоял по пояс в ручье, а с берега на него уже собрался прыгнуть пятнистый зверь, которого вы, мексиканцы, называете тигром. Ну, от этой опасности я его спас. Но что было раньше, это для меня тайна. Парень потерял рассудок, и сейчас от него ничего не узнаешь. Поэтому нам остается только ждать.
– Но вы уверены, сеньор, что у него нет ничего серьезного? Его раны не опасны?
– Нет. Его немного лихорадит. Ну, а что касается ран, так это просто царапины. Когда он придет в себя, все будет в порядке. Через недельку он будет здоров, как олень.
– О, я буду заботливо ухаживать за ним!
– Вы очень добры, но... но...
Зеб заколебался. Внезапная мысль осенила его. Вот что он подумал:
«Это, должно быть, та самая девица, которая посылала ему гостинцы, когда он лежал у Обердофера. Она в него влюблена -это ясно, как Божий день. Влюблена по уши. И другая тоже. Ясно и то, что мечтает он не об этой, а о другой. Если она услышит, как он будет в бреду говорить о той – а он всю ночь только ее и звал,– ведь это ранит ее сердечко. Бедняжка, мне ее жаль -она, кажется, добрая. Но не может же мустангер жениться на обеих, а американка совсем его заполонила. Не ладно все это получилось. Надо бы уговорить эту черноглазую уйти и не приходить к нему – по крайней мере, пока он не перестанет бредить о Луизе».
– Вот что, мисс,– обратился наконец Стумп к мексиканке, которая с нетерпением ждала, чтобы он заговорил, – не лучше ли вам отправиться домой? Приезжайте сюда, когда он поправится. Ведь он даже не узнает вас. А оставаться, чтобы ухаживать за ним, незачем, он не так серьезно болен и умирать не собирается.
– Пусть не узнает. Я все равно должна за ним ухаживать. Может быть, ему что-нибудь понадобится? Я обо всем позабочусь.
– Раз так, то оставайтесь,– сказал Зеб, как будто какая-то новая мысль заставила его согласиться.– Дело ваше! Но только не обращайте внимания на его разговоры. Он будет говорить об убийстве и мало ли о чем... Так часто бывает, когда человек бредит. Вы не пугайтесь. Он, наверно, будет говорить и об одной женщине – он все ее вспоминает.
– О женщине?
– Да. Он ее все кличет по имени.
– Ее имя? Сеньор, какое имя?
– Должно быть, это имя его сестры. Я даже уверен в том, что сестру-то он и вспоминает.
– Мистер Стумп, если вы про мастера Мориса рассказываете...– начал было Фелим.
– Замолчи, дурень! Не суйся, куда не надо. Не твоего ума это дело. Пойдем со мной,– сказал он, отходя и увлекал за собой ирландца.– Я хочу, чтобы ты со мной немножко прошелся. Я убил гремучку, когда поднимался вверх по ручью, и оставил ее там. Захвати ее домой, если только какая-нибудь тварь уже не утащила ее. А то мне, может, и не удастся подстрелить индюка.
– Гремучка? Гремучая змея?
– Вот именно.
– Но вы же не станете есть змею, мистер Стумп? Ведь эдак можно отравиться.
– Много ты понимаешь! Там яда уже не осталось. Я отрубил ей голову, а вместе с ней и весь яд.
– Фу! Я все равно лучше с голоду помру, чем возьму в рот хоть кусочек!
– Ну, и помирай себе на здоровье! Кто тебя просит ее есть? Я только хочу, чтобы ты принес змею домой. Ну, идем, и делай, что тебе велят. А то я заставлю тебя съесть ее голову вместе с ядом и с ядовитым зубом!
– Честное слово, мистер Стумп, я совсем не хотел вас ослушаться! Я сделаю все, что вы скажете. Я готов даже проглотить змею целиком! Святой Патрик, прости меня, грешника!
– К черту твоего Святого Патрика! Идем!
Фелим больше не спорил и покорно отправился за охотником в лес.
Исидора вошла в хижину и наклонилась над постелью больного. Страстными поцелуями покрыла она его горячий лоб и запекшиеся губы. И вдруг отшатнулась, точно ужаленная скорпионом.
То, что заставило ее отшатнуться, было хуже, чем яд скорпиона. Это было всего лишь одно слово – одно коротенькое слово.
Стоит ли этому удивляться! Как часто от короткого слова «да» зависит счастье всей жизни! И часто, слишком часто, такое же короткое «нет» влечет за собой страшное горе.
Глава LIX. ВСТРЕЧА В ХАКАЛЕ
День, когда Луиза Пойндекстер освободила Мигуэля Диаса, был для нее мрачным днем – вероятно, самым мрачным во всей ее жизни.
Накануне печаль о потерянном брате сливалась с тревогой о любимом. Но теперь это горе усугубилось черной ревностью.
Горе, страх, ревность – не слишком ли это много для одного сердца?
Вот что испытывала Луиза Пойндекстер, прочтя письмо, содержавшее доказательства измены ее возлюбленного.
Правда, письмо было написано не им, и доказательства нельзя было считать прямыми.
Однако в порыве гнева молодая креолка об этом сначала не подумала. Судя по письму, отношения между Морисом Джеральдом и мексиканкой были более нежными, чем он говорил. Значит, Морис обманывал ее.
Иначе зачем бы эта женщина стала с такой дерзкой откровенностью писать о своих чувствах, о его «красивых, выразительных глазах»?
Это письмо не было дружеским – оно дышало страстью. Так поняла эти строки креолка – ведь и ее сердце сгорало от любви.
И, кроме того, в нем говорилось о свидании! Правда, мексиканка только просила о нем. Но это лишь форма, кокетство уверенной в себе женщины. Заканчивалось письмо уже не просьбой, а приказанием: «Приходите же, я жду вас».
Прочтя эти строки, Луиза судорожно смяла письмо. В этом жесте чувствовалась не только ревность, но и жажда мести.
– Да, теперь мне все ясно! – воскликнула она с горечью.– Не впервые он получает такое письмо, они уже встречались на этом месте. «На вершине холма, за домом моего дяди», – достаточно такого неясного указания! Значит, он часто бывал там.
Но скоро гнев сменился глубоким отчаянием. Ее чувство было смято, растоптано, как листок бумаги, валявшийся у ее ног.
Ею овладели грустные думы. В смятении она принимала самые мрачные решения. Она вспомнила любимую Луизиану и захотела вернуться туда, чтобы похоронить свое тайное горе в монастыре. Если бы в этот час глубокой скорби монастырь был поблизости, она, вероятно, ушла бы из отцовского дома, чтобы искать приюта в его священных стенах. Это был действительно самый мрачный день в жизни Луизы.
После долгих часов отчаяния она немного успокоилась и стала рассуждать разумнее. Она снова перечитала письмо, обдумывая каждое слово.
У нее возникла надежда, что Мориса Джеральда не было в поселке. Такое предположение казалось едва ли вероятным. Странно, если бы этого не знала женщина, которая назначала свидание и так уверенно ждала своего возлюбленного. Но все-таки он мог уехать – он ведь собирался уехать.