Дорога на Стрельну, стр. 45
Правда, до бывших однополчан Папы Шнитова доходили иногда слухи, что его видели то под Лугой, то под Кингисеппом, то в Эстонии. Говорили, что он погиб при штурме Кенигсберга. Но с другой стороны, Николай Максимилианович Гамильтон, пытавшийся разыскать своего друга, не раз слышал от участников штурма Берлина, что Папа Шнитов закончил войну именно там, в Берлине. Несколько человек уверяли его, что среди надписей на колоннах рейхстага своими глазами читали и такую:
Папа Шнитов с Ленинградского фронта.
Вероятно, такая надпись действительно была сделана. Но кем? Сам Папа Шнитов дошёл до Берлина или добрая память о нем донесла туда его имя? Это так и осталось неизвестным.
ТЯЖЁЛАЯ ИНСПЕКЦИЯ
Удивительный случай из моей фронтовой жизни? Много их было у меня, удивительных. В трудные для нашего фронта времена был я порученцем штаба армии. Посылали меня обычно туда, где что-нибудь не так. В какой-то части не налажено боеснабжение, где-то плохо кормят бойцов или — ещё того хуже — подразделение несёт большие потери, — вот мне и надо ехать и разбираться. Главное же моё дело — расследовать факты невыполнения теми или иными командирами боевых приказов.
Обычно не выполнивший приказ офицер ссылается на всевозможные объективные причины. Чаще всего, по его словам, оказывается виноватым противник. Приказано было, к примеру, отбросить его от данного рубежа, а он не отбрасывается… Случалось, так оно и было — причины невыполнения приказа носили вполне объективный характер. Но встречались и другие факты, когда виновником тех или иных неудач был нерадивый, а то и трусливый командир. Для того чтобы разобраться, как же в действительности обстояло дело, и нужен был глаз военного специалиста, представителя штаба. Признаюсь, поначалу я усердствовал в выявлении всякого рода промахов со стороны командиров подразделений. К счастью, период излишнего служебного рвения продолжался у меня недолго. Чем больше я сталкивался с нашими офицерами, допустившими то или иное нарушение, тем больше убеждался в том, что лишь очень немногим из них и в очень редких случаях можно было бросить тяжкий упрёк в трусости или в недисциплинированности. Была в первые годы войны и неопытность, и неумелость в руководстве войсками. Но ведь и на это были свои объективные причины. Разве не было на нашем Ленинградском фронте командиров рот и батальонов, занимавшихся до войны самыми мирными делами и не имевших необходимых военных знаний? Разве мало было командиров полков без высшего военного образования, быстро выросших в силу крайней нужды в таких кадрах из младших и средних командиров?..
Обдумав и поняв все это, я стал предельно осторожен в критических выводах, никогда не закрывал глаза на те реальные обстоятельства, на которые ссылался проверяемый мною командир, старался понять его доводы. Пожалуй, нигде, как на войне, слова «на ошибках учатся» не звучат так правильно. Хотя именно на войне легче всего понести за ошибку тяжкое наказание.
Начальник штаба нашей армии, которому я непосредственно подчинялся, был человеком умным и доброжелательным. Однако отличался экспансивностью и любил, как говорится, пошуметь. Чтение моих донесений он то и дело прерывал бранными словами. Для меня у него их было три: «адвокат», «либерал» и ещё одно, которое я здесь условно обозначу «шляпа». При этом он обычно утверждал мои выводы, зная, что я не стану покрывать прямую недисциплинированность, безответственность или тем более трусость.
Так или иначе, но мне постоянно приходилось иметь дело со всякого рода неблагополучиями, недостатками, ошибками, а иногда и с прямыми воинскими преступлениями. В этих случаях, правда, расследование перенимал у меня военный прокурор. Помню, я искренне завидовал инструкторам политотдела. Выходишь, бывало, из штаба армии вместе с инструктором, направляешься в ту же часть, что и он. Я иду по поводу очередного ЧП. А он — чтобы разузнать о фактах стойкости, отваги, самопожертвования, о героических подвигах бойцов и офицеров. Надо ли говорить, насколько его задача была приятнее моей…
Так вот одну удивительную историю я запомнил лучше других. Может быть, потому, что она была последней. На ней моя инспекторская служба и закончилась.
Дело было в феврале 1943 года. Зима стояла не такая лютая, как в прошедшем, сорок втором. Но все же градусов двадцать пять в тот вечер было верных. Я возвращался из очередной поездки в передовую часть. Замечу, что «поездка» — наименование условное. На самом же деле эти «поездки» совершались обычно пешком. Расстояния в нашей армии были небольшие. От штаба в селе Рыбацком до передовой восточнее Пушкина или южнее Колпина рукой подать — километров пять — семь. На восток — до реки Тосно — немного подальше, километров пятнадцать. Именно оттуда я на этот раз и возвращался. Ветер с Невы стегал по лицу точно струёй железных опилок и насквозь пробивал полушубок. Правую щеку и нос я перестал чувствовать, хотя и тёр их не переставая. Когда по возвращении в штаб армии я докладывал командующему о положении в обследованной лыжной бригаде, у меня начался сильный озноб. Генерал заметил моё состояние и быстро отпустил, не задавая вопросов.
«Идите отдыхать, подполковник Зеленцов, — приказал он. — Напейтесь крепкого чая и ложитесь под тёплое одеяло».
И вот я в своей землянке. Железная печурка, натопленная заботливым ординарцем, пышет жаром. Лампочка над головой светит ярко, и кажется, будто тоже греет. Я стащил валенки, скинул отсыревшие портянки, надел шерстяные носки и, усевшись напротив раскрытой печной дверцы, вытянул ноги навстречу теплу. Впереди была главная радость — «крепчай». Так ординарец называет напиток, сделанный по моему вкусу. Я предвкушал, как обниму ладонями кружку, как согреются руки. Тепло разольётся по жилушкам, кончится озноб. Тут можно и почитать. Потом я спокойно и уютно посплю на чистой простыне, на мягкой подушке, под тёплым одеялом… Бывают и на войне блаженные состояния!
Дверь за моей спиной со скрипом открылась. «Вот и „крепчай"“, — подумал я. Однако моим радужным мечтам не суждено было сбыться. Вместо ординарца вошёл адъютант начальника штаба. Попросив разрешения обратиться, он наклонился ко мне и произнёс тихим, заговорщическим голосом:
— Генерал приказал вам явиться к нему. Срочно. Без всякого промедления.
— Что случилось, не знаете? — спросил я, вставая.
Адъютант придвинулся ещё ближе к моему уху и зашептал, хотя, кроме нас, в землянке не было никого:
— Только что командующий фронтом звонил!! Ему стало известно о каком-то серьёзном ЧП на участке нашей армии. А мы-то ничего об этом не слыхали! Конфуз!! Сами понимаете, товарищ подполковник. Нехорошо!
— Да уж, конечно, нехорошо, — буркнул я, натягивая полушубок. — А главное — некстати. Куда ехать-то придётся?
— Дорога вам будет на этот раз неблизкая. В хозяйство генерала Сереброва.
Настроение у меня окончательно упало. Несколько недель назад дивизия генерала Сереброва провела успешное наступление в направлении Волховского фронта. Прорвав оборону противника, дивизия глубоко вклинилась в его расположение, но вынуждена была остановиться и перейти к обороне за Красным Бором, в местах болотистых и гиблых. Добираться туда нужно было сперва на машине, потом пешком. Да если бы просто пешком! Наш клин насквозь простреливался миномётным и артиллерийским огнём, а местами и пулемётами. Движение к передовым позициям дивизии осуществлялось по семикилометровому ходу сообщения. Словом, путешествие предстояло невесёлое.
Начальник штаба сидел за столом, подперев голову руками. Эта поза была для него необычной. Когда бы я ни заходил к нему в кабинет, всегда заставал его в состоянии активной деятельности. То он отчитывал кого-либо по телефону, бегая при этом с трубкой вокруг стола, будто на привязи. То быстро ходил по кабинету из угла в угол, размахивая руками, энергично втолковывая своим подчинённым суть очередного задания. Либо, наконец, он что-то писал, то и дело перечёркивая написанное, чертыхаясь, комкая бумагу, запуская пальцы в седую шевелюру… На этот раз он сидел, уставившись в небольшой клочок бумаги. Разговор с командующим фронтом, надо полагать, не выходил у него из головы. Я доложил о своём приходе.