Моя чужая дочь, стр. 17

Луиза покрылась мурашками, хотя день обещал быть жарче вчерашнего. Тысячи раз она все это слышала, но легче не становилось.

Дженну вдавило в рулевое колесо… Шейные позвонки раздроблены… Душа покинула ее пепельно-серое тело… Из внешних повреждений — лишь царапина на правом виске…

— Мне все кажется, что я ее вижу, — признался Роберт — таким ровным тоном, вроде в суде выступал. — На площадке лестницы. Под ивой в саду. Она совсем как живая. — Он остановил взгляд на Луизе, ожидая ее реакции.

— Да ведь прошло-то чуть больше года, Роб. По мне, так со второй женитьбой ты поторопился. — Луиза вытерла взмокшую шею краем футболки. — Неудивительно, что твои призраки вторгаются в реальность.

— Я поторопился?! Отлично сказано, Лу. В самом деле — превосходно! — Роберт пнул ворота, шагнул в сторону, будто собрался уйти, вновь вернулся. — Моя жена погибает в апреле прошлого года. За два месяца до того ты выскакиваешь за своего гребаного как его там… Уильяма, с которым и знакома-то была пару недель, с рождественской вечеринки…

— Уиллем, — оборвала его Луиза. — Моего мужа зовут Уиллем ван Холтен. А в остальном ты прав: мы познакомились в Рождество, поженились через восемь недель, а еще через два месяца Дженна погибла… — Она запнулась. Сделала глубокий вдох. — Правда и то, что нам, черт побери, не светит быть вместе, потому как один из нас непременно окольцован!

И Луиза, как скаковая лошадь, с места в карьер, рванула прочь, уверенная, что Роберт и попытки не сделает ее догнать.

Еще минут двадцать, прежде чем направиться обратно в Марток, Роберт вглядывался в синее до самого горизонта небо. «Не светит быть вместе», — вновь и вновь повторял он про себя, задаваясь вопросом, что же вызвало всплеск эмоций у Луизы, обычно невозмутимой, как буддистский монах.

Эрин и Руби он нашел в ресторане: Руби на полную катушку наслаждалась разнообразием шведского стола, а Эрин потягивала кофе. Реакция дочери на появление Роберта вывела Эрин из задумчивости, хотя глаз от крахмальной скатерти она так и не подняла.

— Привет. — Роберт поцеловал жену в макушку. — Решила пропустить завтрак?

Он принял душ и переоделся в джинсы и зеленую полосатую рубашку. Еще влажные волосы блестели в приглушенном свете потолочных ламп.

Роберт собирался свозить семью в замок Шербурн. Не хотелось торчать поблизости во время предстоящей свадьбы. Луиза, пусть и не в подвенечном платье, но все же в наряде подружки невесты, — зрелище для него невыносимое. За столом он устроился между женой и дочерью.

— Хорошо пробежался? — Вопрос Эрин был горек, как черный кофе в ее чашке.

— Неплохо, спасибо. — Роберт развернул салфетку; официантка приняла его заказ.

— С Луизой, — выдохнула Эрин.

— Папа, ты вчера обещал показать нам какой-то старинный замок! — Руби наколола на вилку кусок сосиски.

— Мог бы и меня пригласить. — Эрин прикрыла чашку ладонью, молча отказавшись от добавки кофе, предложенной официанткой.

— Не думал, что ты любишь бегать по утрам.

— А ты — любишь? — Эрин поднялась и быстрым шагом покинула ресторан.

— Само собой, Руби, в замок мы съездим.

Помешивая ложкой чай, Роберт увидел, как Луиза и Эрин разминулись в фойе гостиницы. Ни словом, ни жестом не признав друг друга.

Глава IX

просыпаюсь от того, что мокрая с ног до головы. Даже простыни и пижама с начесом пропитались чем-то теплым и пахнут зверьком. Вот мать разозлится, что я такое натворила. Я ведь уже несколько лет в постель не мочилась. Включаю настольную лампу — ой! — еще и крови полно. Пока разыскиваю халат, из меня все льется и льется. Сделаю шаг — по ногам течет и не перестает, сколько ни старайся.

Я хнычу. Обидно — я ж не виновата вроде, а влетит так, что мало не покажется. Стягиваю пижамные штаны, все в моче и крови, сую под кровать. Вытаскиваю ведро, оседлала его, но с такими темпами еще пара минут — и через край польется. Вчера-то они его не выносили. Может, в окошко выплеснуть?

На часах почти полночь, до Нового года всего двадцать минут. Мать сказала, сегодня они с отцом отмечают праздник у дяди Густава и тети Анны. Там будут такие малюсенькие pierogies — вкуснятина! — а еще мясо cwibak и медовый пирог piernik, а детям разрешат глотнуть сладкого miod pitny из крохотных пиалочек в форме рыбок, которые пахнут пылью буфета тети Анны, — он у нее деревянный и весь в дырочках от жука-древоточца. Ровно в полночь дядя Густав протрубит в рожок, как на прошлый Новый год и все другие на моей памяти.

Расписывая праздничные планы, мать все заглядывала мне в глаза — вдруг расплачусь — и, затаив дыхание, надеялась хоть какой-нибудь знак увидеть, что я тоже мечтаю туда попасть. Там ведь соберется столько народу, и все будут танцевать, петь, смеяться, есть и пить, отмечая Новый год. Мои двоюродные братья и сестры устроят кучу-малу, будут подкалывать друг друга и втихаря таскать выпивку. Я очень старалась не замечать удовольствия на лице матери, не видеть, как сжались ее губы и сузились злобные бесцветные глаза, когда она поняла: до ее дочери наконец дошло. Меня даже не пригласили. Хотя, сгорая от стыда, я все равно должна была отказаться.

Матери невдомек, что меня не тянет на подобные сборища: слишком страшно. Изо всех сил пытаясь не выдать ей разочарования, я отворачивала свое бескровное, распухшее лицо шлюхи — и пропустила миг, когда в душу вполз страх.

А вдруг он вздумает меня искать?

На рассвете родители пойдут домой, пошатываясь и держась за руки, румяные, помолодевшие, уставшие и продрогшие, но согретые изнутри. Семейство Вайстрах — мои дядья, их жены и сестры, кузены и кузины, тетки, моя babka — встречает Новый год под неусыпным надзором моей матери и ее невестки, тети Анны.

Меня скрючивает от боли, я валюсь на кровать. В животе дикие спазмы — то ли от паршивой еды, а скорее просто с голоду. Я тычусь лицом в подушку, вгрызаюсь в нее — боль уходит, будто и не было. Зато меня начинает трясти, а когда я поднимаюсь, по ногам опять текут горячие струи. Закутываюсь в халат и снова забираюсь в постель. Утром все наладится, как говорила мать, когда еще любила меня. И я засыпаю. Мне снится Рождество. На подносе сегодня принесли чуточку больше еды и крекер. А с кем мне его было ломать, спрашивается? Во сне крекер превращается в длиннющий нож, и, когда они приходят за подносом, я втыкаю нож по очереди каждому в живот — и внутренности послушно вываливаются, потому как крекерный нож ну просто жутко острый. А мой живот пронзает такая боль, что я сучу ногами и ору во все горло. Хватаюсь за перекладину кровати над головой с такой силой, что железный прут обжигает ладони. И снова кричу. Откуда-то из самой глубины. Я даже не уверена, что это мой крик.

Пробую встать, но падаю с кровати и стукаюсь головой об пол. Больно не очень, не считается. А вот та боль, что раздирает живот, клещами рвет поясницу и выдергивает хребет из спины… не стерпеть. В промежутках между приступами меня осеняет, что это ребеночек решил родиться. Где же мать?! Я зову ее, пока хватает сил. Пока боль не возвращается.

Стащив с кровати подушку, я дремлю прямо на полу, урывками. Под кроватью свалены старые игрушки — кукла Патриция, плюшевый заяц, когда-то розовый, а теперь просто грязный, стопка детских книжек и та самая игра «Змейки и лестницы», которую он подарил мне на позапрошлый день рождения. Завернул в обычную фольгу, а ленточку снял с коробки конфет. А теперь говорит, чтобы я забыла. Про «Змейки и лестницы» забыла, что ли? Нет, про другое, — и смеется еще!

Я подтягиваю ноги к животу — не помогает. И тут же вся скукоживаюсь, потому что новая волна боли хлещет по телу.

— Мама…

Каким-то чудом встаю. Ухватившись за край кровати, раскачиваюсь из стороны в сторону, когда наваливается боль. Жмурюсь до искр в глазах и хватаю ртом воздух галлонами, даже голова начинает кружиться, а весь мир кажется вверх тормашками. Тошнит, но в желудке пусто. Не рвота — пустая вода хлещет на покрывало. Совершенно обессилев, я падаю на колени.