Казачьи сказки, стр. 36

Усмехнулся казак в красном чекмене и красной папахе, потрогал рукою свою татарскую кривую шашку и говорит:

– Невелико же твое, казак, большое горе, и помочь я ему легко могу. Иди вот в эту дверь, – и он указал на чугунную дверь, возле какой стоял, – дойди до первого из железа кованного сундука и возьми из него ровно десять червонцев, а потом все прямо иди, все прямо и выйдешь на белый свет. Только одно запомни: ничего, чего бы ты ни увидел там, кроме этих десяти червонцев, не бери, рукою ни к чему не касайся.

Переступил казак через чугунный порог за чугунную дверь и идет. Глядит, осматривается – по бокам каменные стены, в них выемки сделаны, а в выемках каганцы с бараньим салом стоят горят. Потолок тоже каменный, и полы под ногой чутко тоже камнем мощены. Не помнит он, долго ли, скоро ли шел, только смотрит возле стены железный кованный сундук стоит. Крышка открыта, и края ее блестят, до того они острые, острее любой шашки будут. Подошел казак, отсчитал себе ровно десять червонцев, как ему казак в красном чекмене и красной папахе с кривою татарской шашкой приказывал, в карман себе положил и пошел прямо. Идет и диву дается. По стенам с обоих боков сундуки открытые стоят, а в них и серебро, и золото, и жемчуг, и самоцветные камни горят, всеми цветами переливаются. Глянет казак на все эти богатства, глаза у него разбегаются, но не только что взять, тронуть их пальцем не смеет. Так шел он, шел и не заметил, как у семи дубков вышел. Пришел домой рано утром, все жене рассказал, деньги ей десять червонцев показал и ушел сам в станицу лошадь покупать. К вечеру привел домой не лошадь, а картину. Весь хутор собрался, глядят, дивятся, казаки расспрашивают, откуда он столько денег взял. А он всем своим хуторцам, как дело с ним было, рассказывает – и про чугунную дверь, и про казака в красном чекмене и черной папахе, с кривою татарской шашкой, и про подземный ход, камнем мощеный, и про несметные богатства, какие он там в сундуках видел, и про десять червонцев, какие он там в сундуках взял, и вот теперь-то на них купил он себе в станице лошадь. Слушают казаки его и дивятся. Только один самый богатый в хуторе казак, по прозванию Пырсик, в уме все прикидывает, на ус все мотает, как бы себе все те богатства переправить. Не успел он толком дослушать казака, скорее побежал к тархану, за полтинник что ни на есть дрянную клячу о трех ног купил. Приволок, и пока она еще не сдохла, сам же ее поскорее в барак спихнул. Потом спустился в барак, кожу снял и домой отнес. В белом песчаном обрыве черную дверь, из чугуна всю литую, заприметил, и как только свечерело, так явился в барак и ходит возле нее, и ходит, вьюном вьется. Никак не дождется, как черная дверь, из чугуна вся литая, откроется. Долго Пырсик ждал, а своего дождался: распахнулась дверь настежь, и вышел из нее казак в красном чекмене и в черной папахе, через плечо у него ремень, а на ремне кривая татарская шашка висит, сбочь двери стал и стоит. Постоял. Пырсика увидал и рукой машет, к себе его кличет. Подошел к нему Пырсик, а он его и спрашивает:

– Чего ты, казак, ночью ходишь, в неположенные часы по бараку бродишь?

А Пырсик ему спешит отвечает, словами захлебывается, сам ажник души не чает, как бы поскорее казак его за чугунную дверь пустил.

– Да случилось у меня большое горе непоправимое, свалилась в этот самый барак у меня лошадь и насмерть разбилась. А была она у меня одна, – брешет и своей брехней не подавится, забыл, видно, что у него на конюшне целых десять дончаков в стойлах стоит, – и теперь вот ума не приложу, что буду делать, не спится мне, вот я по бараку скитаюсь и брожу.

Нахмурился казак в красном чекмене и черной папахе, потрогал рукою свою кривую шашку и говорит:

– Чего же ты, толстопузый хам, от меня хочешь? Возрадовался Пырсик и пальцем на дверь указывает.

– А ты вот меня туда вон пусти!…

А сам норовит в нее линьком пронырнуть. Да только казак в красном чекмене и черной папахе с кривою татарскою шашкою через плечо нахмурился, сошлись у него бровь с бровью, и на лбу глубокие морщины легли.

– Ну пойди, дойди до первого из железа кованного сундука и возьми из него ровно десять червонцев, а потом все прямо иди, все прямо и выйдешь на белый свет. Только одно запомни, ничего, чего бы ты ни увидел там, кроме этих десяти червонцев, не бери, рукою ни к чему не касайся.

И отошел от чугунной двери литой. Кинулся в нее Пырсик, не помня себя от радости нарыски бежит, чуть не спотыкается. Как добежал до железного кованного сундука, так и кинулся к нему, чуть не весь в него улез. Обе руки по локти запустил, к себе червонцы горстями гребет, и только хотел он первую горсть в карман положить, как приподнялась крышка сундука, по шее вдарила и голову ему напрочь отсекла. На другой день казаки его тело без головы у семи дубков нашли, а голова рядом на травке лежит. На груди бумажка прилеплена, а в ней все про Пырсика прописано, как он дюже богатым сразу захотел стать, из войсковой казны, что от всех тайно хранится, горстями стал золото гресть, и как он был за это наказан. Подивились, подивились казаки, Пырсика за кладбищем похоронили. И никто с этих пор больше в барак, что рядом с Родионовым садом был, на том месте, где раньше Пристанский городок стоял, не посмел ходить, к чугунной двери литой приглядываться. У казака в красном чекмене и черней папахе, с кривою татарской шашкой через плечо, из войсковой казны, что тайно хранится, никто больше не осмелился себе червонцев просить.

КАК ВИХРЬ-АТАМАН ПЛАТОВ ВОЕННОЙ ХИТРОСТИ КАЗАКОВ УЧИЛ

Было это дело, когда под Сталинградом немцев наши войска со всех сторон окружили, в железное кольцо их крепко-накрепко зажали. Знают немцы, что окружены они, но не сдаются, упираются, каждый шаг земли нашим войскам в то время у них с бою брать приходилось. Собрались как-то раз в блиндаже наши донские казаки – все лихие разведчики, из таких, что каждый не один раз немецких языков голыми руками брал. Собрались и гутарят, промеж себя речи держат. Друг дружке на то жалятся, что пошли немцы теперь все пуганые, стали они как зайцы чуткие – спят и во сне все слышат и видят. За последние три дня казакам-разведчикам ни одного немца взять, как ни примудрялись они, не довелось. За целых за десять шагов теперь немец чует, как казак к нему по земле ползет. Гутарят казаки, друг дружке на немцев жалятся, что пошел теперь немец чуткий да бережной, а сами все возле пригрубки собрались, греются. И не заметили они, как вошел к ним казачок в новом нагольном полушубке овчинном, поясом ременным туго подтянутый, росточком казачок этот так себе, небольшого дюжа, среднего будет. Вошел и к пригрубочку тоже подошел, подсел и греется, казачьи речи сам слушает. Слушал, слушал, а потом казакам и говорит:

– Не могет такого дела, братцы-станичники, быть, чтобы простой казак – немудрящий – хитрого и ушлого немца не обошел…

Заспорили с ним казаки, что теперь сразу немецкого языка не возьмешь – немец теперь казака за десять шагов чует. Усмехнулся себе в усы казачок в новом нагольном полушубке овчинном, поясом ременным крепко подтянутый, и говорит.

– А ты на то и казак – должен ты немца за двенадцать шагов так скрутить, чтобы он у тебя никак ни пикнуть, ни ворохнуться уже не мог.

Поспорили с ним казаки, поспорили, а потом двое самых лихих разведчиков и говорят ему:

– Что нам речи попусту гутарить, пойдем-ка лучше вместе с нами попытаем, немецкого языка добудем, поглядим мы – у тебя поучимся, как нужно немца за двенадцать шагов так скрутить, чтобы он никак ни пикнуть и ни ворохнуться уже не мог.

– Пойдем, – сразу согласился казачок в новом нагольном полушубке овчинном, поясом ременным туго подтянутый.

Вышли они из блиндажа – ночь такая темная, что в двух шагах человека уже не видать. Спустились они все трое от блиндажа по узенькой дорожке и поползли мимо сосен по склону Мамаева кургана, где немецкие окопы проходили, а в этих окопах их часовые сидели. Ползут и видят казаки-разведчики, в это время из-за тучи одним своим краешком луна выглянула, шагах в двенадцати немецкий часовой из окопа выглядывает, прислушивается, должно их, казаков, уже почуял. Присели казаки-разведчики и шепчут на ухо казачку в нагольном полушубке овчинном, поясом ременным крепко подтянутому.