Кубанские сказы, стр. 30
Все тихо и спокойно было в эту ночь. Чуть слышно, сонно шелестел мелкий дождик. Иногда что-то чмокало в плавнях, словно вздыхал кто-то огромной, натруженной грудью.
Семен обошел весь двор, проверил посты и вернулся гротам. Здесь он присел под деревянным навесом и закурил. Сладко ныли уставшие от дневной работы плечи. От влажной бурки шел особенный, уютный, усыпляющий запах мокрой шерсти. А дождь все шелестел и шелестел, словно сыпался мелкий песок на стол.
Незаметно Семен или задремал, или просто задумался. Только привиделась ему родная хата-завалюха и мать – такая, какой была она лет двенадцать назад – молодая, румяная. Стоит она, склонившись над столом, и сеет муку. И себя видел Семен голопузым, белобрысым мальчишкой. Будто бегает он вокруг стола и просит у матери хлеба…
Какой-то неясный не то крик, не то стон разогнал сонное оцепенение. Вскочил Ревенко, вскинул винтовку, выставил вперед штык.
И сейчас же послышались чьи-то тихие шаги. Кто-то шел от жилого здания и грязь чавкала у него под ногами…,.
– Стой! Кто идет? – настороженно выкрикнул Семен.
– Я, друже! – ответил знакомый, мягкий тенорок Никодима.
– Чего ты по ночам блукаешь? – ворчливо спросил Ревенко, опуская винтовку.
– Да знаешь, друже, какое дело вышло, – засмеялся Никодим, вплотную подходя к Семену. – Проснулся я и до того мне захотелось закурить, хоть помирай. А махры ни крошки. Вот я и вышел на двор, хоть щепотку махорочки достать.
– А крика ты никакого не слышал?
– Крика? – удивился Никодим. – Нет, не слыхал… Только я сам вскрикнул, когда у крыльца оступился. Так дай закурить, друг.
Отставил Семен винтовку, полез за кисетом.
И вдруг что-то тяжелое ударило его по голове, словно ворота на него свалились. И застонать не смог казак, а грузно рухнул на землю.
А Никодим оттолкнул падающего ногой, сунул в карман наган и принялся открывать ворота. Тут подоспели к нему монахи-«плотники».
– Что там у вас? – отрывисто и строго спросил Никодим.
– Все в порядке, ваше благородие! Оба часовых сняты… Остались на крыше и на колокольне.
Взвизгнув, отодвинулся ржавый засов. И сейчас же во двор вбежала целая толпа людей.
– В кельи, быстро! – отрывисто приказал тот, кого коммунары звали Никодимом. – Отрезайте путь к трапезной – там оружие. Никого не щадить!
Торопливо и отрывисто хлопнули с крыши три огненные вспышки. Но кто-то из бандитов ударом в спину сбил часового.
Коммунар на колокольне спросонок никак не мог понять, что творится внизу, во дворе. Он перегнулся через ограду и крикнул:
– Товарищи, что там у вас?
Высокий бандит в белой папахе вскинул наган. Черной тенью промелькнуло в воздухе падающее тело и грузно ударилось о камни.
В темных монастырских коридорах и кельях засверкали огненные вспышки, послышались стоны и крики. Винтовок у коммунаров не было, они все остались в бывшей трапезной, которую сразу же захватили бандиты. Но кое у кого оказались наганы. Остальные яростно дрались с бандитами, чем придется, – табуретами, топорами, голыми руками…
Несколько часов сопротивлялись коммунары. Но что они могли сделать с вооруженными до зубов бандитами?
Когда были перебиты самые сильные и обессилели в неравной схватке те, что послабее, – началась жестокая расправа.
Ярким пламенем запылали сараи и конюшни, заботливо отстроенные коммунарами. И при этом трепещущем, зловещем свете бандиты стали добивать раненых коммунаров.
Выставив вперед тощую ногу в блестящем сапоге, худой и злобный, точно степной коршун-стервятник, стоял посредине двора есаул Рябоконь. А рядом с ним, уже переодевшийся в офицерскую форму улыбался тонкими губами тот, кого звали коммунары Никодимом.
Отчаянно кричали дети и женщины. Даже ненастная и хмурая ночь, казалось, в ужасе отшатывалась от того, что творилось на монастырском дворе. Бандиты шашками рубили женщин и детей, кидали их в огонь, резали кинжалами.
– А вы – артист, поручик Никодимов! – хищно усмехнулся есаул Рябоконь. – Ловко вы сыграли роль.
– В поместье моего папаши я не раз участвовал в любительских спектаклях, господин есаул, – ответил поручик.
К бандитским главарям подтащили седую женщину. Двое маленьких хлопчиков цеплялись за ее платье и плакали.
– Сынок! – простонала женщина, обращаясь к офицеру. – Ты не раз сидел за моим столом… Я стирала твои рубашки. Богом молю, если веришь ты в него, сжалься над моими внуками.
Холодные, пустые глаза Никодимова равнодушно скользнули по морщинистому лицу женщины. Он неторопливым движением вытащил наган и, не целясь, тремя выстрелами скосил женщину и детей.
– Лихо! – кивнул своей коршунячей головой Рябоконь.
И тогда из темного угла вдруг метнулась к костру быстрая человеческая тень.
– Беда тому, кто змею в друзья принимает! – выкрикнул человек. – Змей бить надо! Вот так!
И быстрым ударом он вогнал в грудь предателя острый зуб кинжала.
– Вот тебе от Семена Ревенко!
Со всех сторон, как стая волков, кинулись на казака бандиты. Сверкнули над его головой окровавленные шашки.
– Стой! – вдруг выкрикнул Рябоконь. И, повернувшись спиной к хрипящему на земле Никодимову, приказал: – Давай его сюда!
Подтащили бандиты Семена Ревенко к своему главарю. И скрестились тут два взгляда – холодный, насмешливый есаула Рябоконя и пламенный, ненавидящий казака Семена Ревенко.
– Кто ты? Казак или иногородний? – сквозь зубы протянул Рябоконь.
– Казак, – хрипло ответил Семен.
– Ты понравился мне своей лихостью! – продолжал Рябоконь. – Иди ко мне служить, я помилую тебя. Лучше жить в плавнях, чем лежать в сырой земле.
Ярким огнем сверкнули глаза молодого казака.
– Нет! – крикнул он. – Лучше умереть человеком, чем жить змеей!
Дрогнуло насмешливое, замкнутое лицо Рябоконя. Он махнул рукой.
Сверкнули шашки… И упал казак Семен Ревенко на окровавленную землю рядом с мертвым матросом, председателем коммуны.
К утру подоспел отряд чоновцев и разгромил банду. Только немногие тогда успели скрыться в плавнях.
А погибших коммунаров перевезли в станицу Брюховецкую и похоронили в молодом парке, И насыпали над ними высокий курган – могилу, какой принято, по казацкому обычаю, насыпать над воинами-героями, павшими в бою за народное счастье.
Михаил Иванович
Станица наша в бескрайних степях затерялась, как пшеничное зернышко на просторном току. И прямо надо сказать, ничем она знаменита не была – ни богатством, ни садами, ни красотою и приглядностью. Течет мимо станицы сонная, степная речушка, глядя на которую не сразу узнаешь – движется в ней вода или уснула, зацепившись за дремучие камыши. Из пяти лет – три или четыре года бывали неурожайными. Частенько в наших краях от ранней весны до поздней осени ни одного дождика не перепадало. Трескалась тогда земля от лютого зноя, осыпались листья с деревьев и пыльные столбы-заверти бродили по станичным улицам.
Потому, наверное, в нашей станице мало было кулаков-мироедов: ведь кулаки, как пауки, – там гнездятся, где жирнее добыча в их сети попадается. Однако и у нас было десятка полтора кирпичных домов, с крепкими железными воротами и флюгерами-петушками. Хозяева их промышляли скупкой скота, пшеницы да торговлей.
Много было в станице казаков, что числились середняками, хотя и трудно давалось им это самое середнячество – часто впроголодь жили, последние силы из себя, жен и детей своих выматывали, но тянулись жадными руками к богатству. А еще больше было у нас бедняков – таких, что два раза в году мясо ели и одни сапоги всей семьей носили.
И когда поднялся весь народ на бой кровавый с помещиками и капиталистами, многие наши станичники перехлестнули свои кубанки алыми полосками и пошли служить в красные сотни Кочубея, Балахонова, Жлобы и Буденного.
Долго омывалась горячей кровью родная земля кубанская. Потом побили и выбросили с Кубани мы белогвардейскую нечисть. Красные эскадроны ушли бить Врангеля и польских панов. А станица зажила мирной жизнью.