Зелёная пиала, стр. 7
«Я всё сказал и большего сказать не могу! — вспомнил юноша слова старика. — С детских лет я полюбил своё ремесло и стараюсь достичь совершенства во всём, что бы я ни делал — простой ли горшок для крестьянина, или чашу для великого хана. Нет у меня другой тайны».
Свет истины прорезал тьму. Джафар понял, что столетний старик сам, своими дрожащими руками создал чашу не менее прекрасную, чем чудо Хорезма. Каковы же должны были быть искусство, терпение и прилежание старого мастера! Каких наград мог он требовать за свой беспримерный подвиг! Но он молчал. Только молчанием мог он спасти гончаров от казни и не навлечь на себя ханского гнева.
Опустив голову, Джафар вышел из мастерской. Теперь он знал, почему дед не выдал своей страшной тайны даже любимому ученику и внуку.
Поздно вечером заклубилась пыль на дороге. Джафар выбежал за калитку. Жалкий старик в заплатанном старом халате возвращался домой с базара на тряской арбе. Чалма на его голове выцвела от солнца, а старые глаза слезились. Но не дряхлого старика видел юноша: Усман-ага казался ему блистательным и могучим, всесильным богатырём — пехлеваном.
Он вышел навстречу деду и с почтением поцеловал его дрожащую руку. Глаза их встретились и сказали то, о чём молчали губы.
— Живи тысячу лет, мой ягнёнок, — прошептал старик. — Люби своё ремесло, и я обещаю, что ты достигнешь ещё большего совершенства, чем твой старый прапрадед..
И слова эти навсегда запечатлелись в сердце юноши.
Ай, Коканд! Каких мастеров нет в Коканде! Каких песен не поёт в Коканде народ! Какие истории рассказывают старики! Я рассказал вам одну из них, но есть и лучше. Приезжайте сами в Коканд послушать. Теперь туда поезд ходит!
Все засмеялись этой шутке и облегчённо вздохнули, точно отбросив этим вздохом грустные мысли, навеянные рассказом кокандца. Так радуется путник, увидев солнце на закате долгого дождливого дня. Рассмеялся и сам рассказчик. Он провёл сморщенной, чёрной от загара, рукой по своей седой, стоявшей торчком бородке, зажмурил глаза и, словно видя ещё вдали свой родной цветущий край, звонким голосом затянул:
Он пел всё громче и громче. Гости подхватили протяжный припев, и песня, подобно пару ароматного чая, поплыла по чайхане:
выводил кокандец на самых высоких, горловых вибрирующих нотах. Он пел, полузакрыв глаза от восторга, и пальцы его шевелились, словно перебирали струны дутара.
Но вот песня оборвалась. Кокандец вздохнул и обвёл глазами гостей.
— Но кому же я передам эту чудесную пиалу? — сказал он, обмахиваясь красным шёлковым платком. — Кому доверю высокую честь продолжать беседу?
В чайхане наступила тишина. Все с напряжённым вниманием следили, как маленький кокандец не спеша наполнял чаем зелёную пиалу. Вот он встал, поднял хрупкий сосуд на самых кончиках своих проворных пальцев и приблизился к высокому таджику с необыкновенно красивой густой бородой, отливавшей серебром и перламутром.
— Выпейте, почтенный Сафар-ага, мастер из мастеров и искуснейший из искусных! — с глубоким поклоном произнес кокандец. — Порадуйте нас своей беседой!
— Сафар! Знаменитый Сафар! Старейший из оружейников! — пробежал по чайхане почтительный шёпот, и со всех сторон полетели слова приветствий.
Неугомонный чайханщик даже всплеснул руками:
— О, если б я знал, что мою скромную чайхану посетит славнейший из славных, достойнейший из достойных, разве подал бы я гостям только по чашке чая? Нет, я устроил бы той — пир — на весь район!..
Но гости нетерпеливо зашикали на чайханщика, ожидая, что скажет мастер.
Скупым кивком головы ответил старый таджик на слова привета и тихим голосом произнёс:
— Спасибо за честь, за привет спасибо.
Медленно, небольшими глотками он выпил чай, обвёл глазами собрание и начал так:
— Я не гафиз — певец, — а только простой оружейник. Я вряд, ли сумею занять вас достойно, мои друзья. Не знаю я ни сказок, ни песен, но если я расскажу вам о самом себе, не будет ли это поучительным для тех, кто ещё молод, и занимательным для тех, кто много прожил, но мало видел…
Помолчав, он приступил к рассказу.
КИНЖАЛ
Так сказал поэт, а я скажу, как умею.
Мне уже много лет, и жизнь привела меня от тьмы прошлых дней к свету, потому что юность моя прошла в кабале у эмиров и ханов, а старость цветёт в довольстве. А тот, кто был в юности старым и впервые стал юным на склоне лет, тот может многое рассказать о себе.
Отец мой и дед, и прадед, и прапрапрадед — все были искусными оружейниками. И я уже с раннего детства помогал отцу в его ремесле, а к двадцати годам стал неплохим мастером. С терпением, редким для юноши, я чеканил узоры на серебряных рукоятках сабель и с любовью травил на стальных клинках слова великих поэтов. Старики хвалили мою работу, и даже древний Бобо-Касим, лучший из оружейников нашего города, благосклонно давал мне свои советы. Но не только мудрость и опыт влекли меня к дому старого мастера: росла в его доме дочь Озада, румяная, как гвоздика, и проворная, словно мотылёк. С нею дружили мы с малолетства, а любовь и дружба — родные сестры! Но и на ясное небо набегают тучи; заслонили тучи и моё солнце. Повадилась ходить к Озаде старуха, мать красильщика Найрангшаха, женщина хитрая и на слова не скупая. Каждый день она приносила девушке подарки, каждый день расхваливала своего сына, и не надо было быть мудрецом, чтобы догадаться, что она хлопочет о свадьбе. Я был беден и имел только две руки, а рыжий красильщик был богат и имел двадцать работников и лавку на базарной площади. И вот резец стал падать из моих рук, а в сердце закрались страх и горе.
И вот однажды узнали мы от приезжих людей, что знаменитый на всю Бухару оружейник, искуснейший из искусных, Усто-Зариф, таджик по крови, вызывает на состязание всех мастеров нашего края. Он победил уже Ибрагима из Самарканда, прославленного стихами поэтов, Рахметмуллу из Коканда, прилежнейшего из прилежных, и Мухаммеда из далёкой Хивы, первого мастера самого падишаха!
«Велик был в своём искусстве воспетый легендами Аспдулла Исфаханский, — и того превзошел Зариф-оружейник!» — так говорили люди, и каждое слово о нём я ловил, как ложку мёда, но хранил почтительное молчание: когда старшие говорят, юноша должен быть нем, как рыба. Но я не мог заставить молчать мои мысли. Я говорил себе:
— Если бы шах Ирана предложил мне свою корону, я бы ему ответил: «Не нужна мне твоя корона, лучше сделай меня Усто-Зарифом! Тогда не будет стоять на моей дороге рыжий красильщик, а черноглазая Озада станет моей женою».
Не прошло и недели, прибегает к нам от Касима ученик-мальчик и кричит:
— Кто хочет увидеть глазами и держать руками кинжал работы самого Усто-Зарифа, приходите сегодня на базар в чайхану после захода солнца. Пришёл караван издалёка. Караван-баши — друг Зарифа, он покажет людям кинжал редкой работы!
Даже встречи с красавицей Озадой я не ждал с таким нетерпением, как ждал в этот день захода солнца. Мне казалось, что оно никогда не опустится за край пустыни. Но вот прокричали на минаретах муэдзины, мы с отцом надели пёстрые халаты и пошли в чайхану на базарную площадь.