Избранное, стр. 71
– Ну вот и приехали!
Это была его любимая фраза.
Пойдёт на улице дождик – дед говорит:
– Ну вот и приехали.
Вскипит самовар:
– Ну вот и приехали.
Приедут гости:
– Ну вот и приехали.
Однажды Лёля сказала деду, что крыльцо и завалинка всё-таки летают. Только глубокой ночью, когда все спят. Дед Игнат не поверил, чесал в затылке, удивлялся.
А Лёля в этот день легла спать нарочно пораньше. И заснула. Спать-то она спала, а всё равно всё видела и слышала.
– Эй, завалинка, – сказало крыльцо. – Ты спишь?
– Не, – ответила завалинка, – подрёмываю.
– Давай полетаем.
– Давай.
И они сорвались с места и полетели летать над деревней.
А дед Игнат как раз возвращался домой.
Увидел он, как летают над деревней крыльцо и завалинка, – сильно удивился. А когда появилась в небе школьная кафедра, покрашенная масляной краской, дед сел в траву и сказал:
– Ну вот и приехали.
СКАЗКА О ПОЛЫНОВКЕ
А вокруг деревни, в которой жила Лёля, повсюду – на полях и на дорогах – бушевала полынь.
В жаркие июльские дни запах полыни пропитывал и солнце, и воздух, и облака.
И дожди были здесь полынные. И грозы.
И называлась деревня – Полыновка.
Полыновцы любили полынь.
Вениками из полыни подметали они свои дома, и горький полевой запах стоял в каждом доме.
Как хороша была полынь, как красива!
Другие травы зелёные были да травянистые, а полынь-то – серебряная. Листья её, рассечённые ветрами, серебрились под солнцем, а на верхушке полынного стебля маленькие, а золотые горели зернины. И запах, невозможный запах – горький и радостный.
Лёле всегда хотелось набрать полыни, поставить в комнату как букет.
– Нельзя, Лёля, нельзя, – говорила мама. – Полынь – горькая. Не надо нам в доме горечи.
Лёля не знала, что такое горечь, и радовалась, что горечи в их доме нет и что веник всё-таки из полыни.
Интересные и очень простые люди были полыновцы. Они и сами были какие-то полынные – тихие, степные, полевые.
Гордостью села были девушки.
В праздничные дни они выходили на улицу в белоснежных длинных рубашках, которые назывались «панар». Подолы их были чудесно, причудливо расшиты. А пояса! Какие пояса! Это не были даже пояса, а бесконечные сложные украшения из разноцветных шерстяных ниток.
К поясам подвешивали девушки серебряные колокольчики, на шее висели ожерелья в пять рядов из разных монеток, и когда девушки выходили гулять – звон стоял на всю Полыновку.
И много жило в Полыновке разного народу, но раньше всех и лучше всех Лёля узнала Марфушу.
Умница была Марфуша, настоящая умница. В школу она приходила в белой вышитой рубашке и в красном фартуке.
В семье, кроме неё, было ещё пятеро детей, и ничем не отличались они от других полыновцев, кроме одного. У всех детей были прекрасные белые валенки.
Отец Марфуши валенки валял. Рядом с их домом был сделан навес, и длинные стояли столы, которые были завалены валенками, самыми разными – белыми и серыми, детскими и взрослыми. Вся Полыновка ходила зимою в валенках, которые свалял Никифор-батей. Так звали Марфушиного отца – Никифор-батей.
«Батей» – это удивительное слово добавляли полыновцы к имени взрослого мужчины, отца семейства, и ничего особенно оно не означало, а просто означало – «дядя», но звучало здорово:
– Здравствуй, Никифор-батей!
А мать Марфушину звали Алёнакай. И это слово «кай» добавляли полыновцы к имени взрослой женщины, означало оно просто «тётя», а звучало серьёзно и уважительно:
– Здравствуй, Алёнакай!
Дома у Марфуши было множество дел, она и отцу помогала и матери, но душа её всегда была в школе. Она прибегала в школу, как только у неё случалась свободная минута. Она помогала Татьяне Дмитриевне: мыла окна, подметала пол и нянчилась с Лёлей. Марфуша мечтала стать учительницей.
А другим важным учеником был в школе Максим. В школу он попал поздно и был старше всех ребят. Мать его была почти совсем слепая, и Максим помогал ей и тесто месить, и хлебы печь. Делал он это очень хорошо. И вообще всё на свете Максим делал очень хорошо: и самовар ставил, и печь топил, и дрова колол, но самое удивительное – он умел нарисовать человеческую руку. А уж это всем известно, кто умеет нарисовать человеческую руку – настоящий художник.
И Максим, и Марфуша, и вообще все полыновцы любили блины. Пшённые блины!
Что за чудо были эти блины – ноздрястые, пушистые!
Есть их надо было прямо со сковородки да макать в сметану и кислым запивать молоком.
В праздничные дни полыновцы приносили в школу Татьяне Дмитриевне простоквашу и сметану в глиняных кувшинах и завёрнутые в чистое полотенце пшённые блины.
На блины собирались в школу ребята. Приходила Марфуша, приходил Максим.
– Хочешь сказку под блины? – спрашивала у Лёли Марфуша.
– А какую сказку?
– Расскажу я сказку длинную, – серьёзно говорила тогда Марфуша, – не простую сказку – блинную. Ну, какую хочешь сказку? На один блин или на два?
– Давай на три.
– Ну так слушай сказку в три блина длиной.
Сказки свои Марфуша рассказывала очень-очень давно, и прошло много лет, прежде чем я их услышал, а потом прошло ещё много-много лет, прежде чем я стал их вам рассказывать. Сейчас уже нет на свете Марфуши, а я ещё есть. Поэтому слушайте Марфушину сказку, как я её вам расскажу.
МАРФУШИНА СКАЗКА В ТРИ БЛИНА ДЛИНОЙ
Жила-была на свете мышка. Она очень любила блины.
Вот как-то испекла она три блина.
Съела первый блин, а он получился комом – встал у неё в горле – ни взад ни вперёд. Первый блин всегда комом.
«Ну ладно, – думает мышка, – съем второй блин. Второй первого прошибёт».
Съела она второй блин, а он тоже комом встал.
«Не прошибает, – думает мышка. – Съем третий».
Съела третий – и третий делу не помог.
Выскочила мышка из норки, бегает по лесу, приговаривает:
Добежала она до старого дуба, который рос на опушке.
Встала под дубом и подпрыгивает на одном месте, чтоб блинчики поутряслись.
Услыхал дуб, как мышка блинчики уговаривает, и смешно ему стало. «Вот, – думает, – какая глупая мышка. Шугану-ка я её».
Уронил он жёлудь, да так ловко, что прямо в мышку попал.
Тут первый блинчик и проскочил от страху.
– Что такое? – пискнула мышка. – Что это падает?
Усмехнулся дуб: какая глупая мышка попалась! Шевельнул ветвями и шепнул:
– Небо!
Тут от страху и второй блинчик проскочил, а сама мышка бросилась бежать со всех ног.
– Эй, девушка! – крикнула ей крыска. – Куда бежишь?
– Ой, крыска-сестрица! Небо падает! Понимаешь? Падает небо! Такой здоровенный кусок на меня упал! Бежим!
Напугалась крыска, дунула за мышкой следом. Бежит и думает:
«Уж если небо кусками падает – куда от него убежишь?»
– Эй, грызуны! Куда бежите? – крикнул им заяц.
– Незнамо куда, – ответила крыска, – где небо не падает.
– А чего оно здесь, падает, что ли?
– А ты чего, сам, что ли, не видишь?
Глянул заяц на небо – ого! О-го-го! Падает! Прямо на зайца! И пустился заяц бежать!
Так бежали мышка, крыска и заяц и всем рассказывали, что небо падает. И скоро уже бежали за ними и волк и лиса.
Бегали они, бегали, опять к старому дубу прибежали.
Стоят под дубом, кричат:
– Небо! Дорогое наше небо! Не падай! Умоляем!
– Вы чего это раскричались? – строго спросил их старый дуб.
– Да как же, дяденька, не кричать да не плакать, ведь небо падает.
– Ах вы, чудаки-чудаки, – сказал дуб. – Это вы падёте, и я упаду, а небо будет стоять вечно.
Тряхнул дуб ветвями – посыпались жёлуди. Кому по лбу жёлудь попал, кому – по загривку.
Кинулись звери кто куда – врассыпную. И тут уж, конечно, у мышки и третий блинчик проскочил.