Мир приключений 1959 г. № 4, стр. 45

— За что ненавидеть тех, кого наши называют «ньяке»? Они мне ничего не сделали. А цель? Я же вам сказал: выслужить пенсию, вернуться во Францию и спокойно дожить свое…

Анри качает головой. В его взгляде сквозит неприязнь к этому человеку. Если бы он не был ранен, если бы то же самое он сказал ему в другой обстановке, Мартэн ответил бы ему самыми жестокими словами.

— Дожить свое? И все будут говорить «Вот идет почтенный человек, папаша… Не пригласить ли его выпить рюмочку?»

— Вы осуждаете меня, Анри?

— Да, осуждаю вас, сержант!

— Я сам близок к тому, чтобы осудить себя. За всё осудить.

— О чем же вы думаете теперь?

— Я вспоминаю вот о чем. В той стычке я был ранен в бедро, не очень тяжело, но надолго. Меня не успели подобрать. Наши пробились из окружения. Я потерял сознание. Очнулся в хижине «ньяке». Рядом сидел с записной книжкой их офицер. «Ваше имя?» — спросил он по-французски. Я не стал отвечать, — думал, что это конец. Все мне было безразлично. Меня перевязали. Офицер — он оказался капитан — снова задал несколько вопросов. «Как видите, — сказал он, — я не спрашиваю вас о том, что ваш устав запрещает разглашать». Он был прав. Таких вопросов мне не задавали. Мы разговорились. Оказалось, он учился в Париже. Я откровенно сказал ему, что не ожидал такого обращения. Колониальная война есть колониальная война, и туземцам, когда они попадают в плен, приходится плохо.

— Я это видел, — заметил Анри. — На «Косуле» их сразу же посадили в карцер.

— Вы не видели самого страшного. При мне троим отрубили головы… Капитан ответил: «Я это знаю. Но у нас есть такой пункт в уставе. Он не записан, но соблюдается всеми солдатами: если враг стреляет в тебя, немедленно уничтожь его; если он ранен или сдался, накорми его». Меня накормили, обмыли, за мной ухаживали. Но капитан был озабочен: «Мы не в состоянии лечить вас так, как требует ваша рана. Придется отправить вас». — «Куда?» — «К вам». — «Как вы это сделаете?» — «Это несложно, мы часто бываем у вас. Мы-то знаем дороги нашей страны, реки». Меня отправили по реке до ближайшего пункта, который находился в наших руках. Капитан сам заплатил лодочнику. На прощание он мне сказал: «Если вы с вашей частью вернетесь сюда, постарайтесь не быть очень жестокими с нашими женщинами, стариками, детьми». Но… Мне бы не хотелось вернуться туда со своей частью… Не потому, что я боюсь, а потому, что не сумею предупредить жестокости.

— Это самое ужасное для нас с вами.

— И я думаю вот о чем. Если бы в прошедшие времена после всего того, что мы натворили в этой стране, после зверств и грабежей, я попал к ним в руки… Ну, в те времена, когда у них были только кремневые ружья или луки и копья, они бы мне отплатили полной мерой. А теперь за мной присматривала женщина, пока меня везли по реке. Я думал: «Значит, они ушли вперед. А мы? Мы те же, что были. Кто же теперь дикари? Мы или они?» Вот о чем я думаю, Анри. — Голос пожилого сержанта ослабел. Он стал забываться в дремоте.

— Вам об этом нелегко думать. Я понимаю…

Анри пожал ему руку и вышел из госпиталя.

ШЕСТЬ ТЫСЯЧ ЖЕРТВ В ХАЙФОНЕ

«Надо дать вьетнамцам жестокий урок, заставить их просить милости», — так телеграфирует командующий колониальными войсками заместителю верховного комиссара Франции.

Тот сносится с Парижем. Там временно находится верховный комиссар адмирал Д’Аржанлье. Адмирал не возражает против жестокого урока. Но, может быть, возразит преподобный отец Луи, видный деятель католической церкви, который все знает о том, что происходит в Индокитае?

Нет, и преподобный отец не возражает, если согласен адмирал.

Он и не может возразить, потому что адмирал Д’Аржанлье и преподобный отец Луи — одно лицо. Вряд ли было еще одно такое совместительство в истории военных флотов всех стран. Раньше миссионер был просто миссионером, а здесь слуга церкви в то же время и адмирал. Много лет назад Д’Аржанлье, не оставляя морской службы, принял монашеский сан. Он одновременно делал карьеру: и во флоте, и в католической церкви. Адмирал Д’Аржанлье стал близок французскому правительству, преподобный отец Луи замечен папой римским. Папа римский ничего не имеет против того, чтобы преподобный отец отправился в качестве верховного комиссара в Индокитай. Ватикан мотивировал свое решение тем, что адмирал-церковник «оказал и сможет оказывать значительные услуги Франции, а следовательно, и христианской цивилизации…»

И вот, чтобы поддержать устои христианской цивилизации, адмирал-церковник приказывает произвести бомбардировку Хайфона.

Переговоры с народным правительством Вьетнама прерваны, но война не объявлена. Народной армии ставят унизительные условия. Они не приняты. И двадцать третьего ноября французские корабли открывают огонь по Хайфону.

В этот день Анри пишет:

«…Пожары повсюду озарили небо над Хайфоном. Я ничего не слышу, кроме грохота пушек… Все в городе стерто с лица земли, все, кроме европейских кварталов».

Командование Народной армии обращается с просьбой прекратить огонь. Ответа нет. Обстрел продолжается.

Шесть тысяч человек убиты в Хайфоне. Но колонизаторы не достигли цели — мужественный народ не поставлен на колени. Он борется, он будет бороться. Хо Ши Мин обращается с двумя воззваниями. В одном он призывает народ продолжать сопротивление колонизаторам, другое направлено французам. Он призывает их сделать все, для того чтобы спасти жизни молодых вьетнамцев и французов.

Из городов и деревень Индокитая, которые еще находятся под властью колонизаторов, уходит почти все мужское население. Там уже не встретить мужчин в возрасте от семнадцати до пятидесяти лет. Реками, тропами, джунглями, в которых теряются даже тропы, они пробираются туда, где находится Народная армия.

Призыв Хо Ши Мина услышан в Париже.

«…Добейтесь, чтобы ваших сыновей вернули живыми!» — требует мать убитого французского солдата.

Но нет еще у простых людей Франции такой силы, которая могла бы заставить колонизаторов прекратить бойню.

Молодой парижанин Поль, он же Пауло, собирался избороздить весь мир. Точка на карте возле Сайгона указывает, где окончилась его жизнь.

Анри Мартэн видит это место не на географической карте. Он ходит по этому кладбищу возле Сайгона. На прошлой неделе там было триста солдатских могил, теперь прибавилось полтораста.

Он пишет домой:

«Даже если пришлют подкрепление, сделать ничего нельзя будет. Невозможно истребить весь народ».

Он видел, как сражаются вьетнамцы.

Он пишет в Розьер и об этом:

«Солдат вьетмина с мешком патронов пробежал не сгибаясь пятьсот метров по открытому месту. За это время по соседству с ним разорвалось пять или шесть снарядов. Это люди, которые не боятся бича плантатора. Вот что надо понять прежде, чем попытаться установить взаимопонимание. Говорить с ними надо не так, как говорит властелин с рабами, а как человек с человеком…»

Анри Мартэн поверяет мысли только близким. Но, видимо, не только близкие люди знают о заветных мыслях молодого моряка.

Никогда не прекращается слежка тайной полиции за солдатами, за матросами.

Анри Мартэн был нужен колонизаторам лишь до тех пор, пока сохранялась в нем простодушная вера в добрые намерения правительства. Не стало простодушной веры — не нужен Анри Мартэн в колониях. Более того — он нежелателен там.

Молодой моряк получает приказ вернуться во Францию. Ему предстоит дослужить свой срок в Тулоне. Остается два года и несколько месяцев до окончания контракта. Он не станет просить о продлении контракта. А если бы обратился к начальству с такой просьбой? Оставили бы Анри Мартэна во флоте еще на один срок? Вряд ли… Но Мартэн об этом еще не знает. Получив отпуск, моряк садится в поезд.

Розьер, тихий Розьер… Быстро проходят отпускные дни. Мать не спускает глаз с сына.

— Скажи, Анри, тебя не пошлют больше туда?

— Нет, мама, не беспокойся. Теперь до конца срока я в Тулоне.