Ладога, стр. 33

Дальше я ничего не разобрал – рухнул Змей… Именно рухнул с невообразимой высоты, а не плавно снизился, щадя свою живую ношу. Нутро подпрыгнуло, комом застряло в горле, сдерживая рвущийся на волю крик. Меня швырнуло навстречу земле, затем подкинуло вверх и, наконец, выбросило на мягкий травяной настил. Приземляясь, неподалеку от меня отчаянно взвыл Лис. Огромный силуэт Змея, смешные фигурки копошащихся в траве людей и яркая синева неба вертелись перед глазами, заслоняя друг друга и наполняя мир невероятными красочными узорами. Я, стоя на четвереньках, вцепился пальцами в траву, твердо сознавая – никакие посулы на свете никогда больше не заставят меня оторваться от нее. По кряхтению, доносящемуся сзади, понял – выброшенный Змеем в кусты Медведь разделяет мое мнение. Кому-то все-таки удалось встать на ноги, и, пошатываясь, человеческая фигура двинулась к Змею. Чужак…

Он почти лег на посох и неожиданно, словно желая что-то пояснить неразумному существу, протянул руку к жуткой Змеиной морде.

– Благодарю, Змей. Жаль, что мой отец не знает тебя.

– Он – не ты, – возразил тот.

Голова чудища качнулась в сторону. Стараясь уследить за ней, я нелепо кувыркнулся набок и услышал голос Славена:

– Прими и мою признательность.

– За что они все его благодарят? – зло зашептал над ухом Лис. – За эту пытку, что ли? Так я бы за это ему морду набил… – Лис немного помолчал, а затем добавил с некоторым сомнением: – Если б дотянулся.

Ну что скажешь этакому дурню? Поневоле я рассмеялся и тут же чуть не завопил от боли, прострелившей все тело. Опасаясь, не сломалось ли чего, начал старательно ощупывать себя. Ушибов было много, словно крепкие мужики долго и зло били ногами, но, слава богам, кости оказались целы. Мне бы в воду горячую да опосля отдохнуть денек, и буду здоровехонек. Славен встал на ноги и, проковыляв мимо меня, подошел к Чужаку.

– Я ведь не верил в тебя, Змей… – зачем-то признался он. – Но я рад, что ошибался.

У другого эти слова выглядели бы нескладной лестью, но в устах Славена они прозвучали складно, искренне.

– Ты – лучший из слепцов, – засмеялся клохчущим пришептыванием ящер. – Лучший…

По обычаю, отпуская от себя Змея, нужно разорвать рубаху до пояса, а то утащит с собой. Заметив, как нервно подергивается Змеиный хвост, Чужак рванул на себе срачицу. Изношенная ткань с треском лопнула, обнажая сильную грудь.

– Прощай, вой. – Змей глянул на Славена и развел в стороны кожистые полотнища крыльев.

– Прощай, – эхом отозвался сын Старейшины. Оттолкнувшись сразу всем телом, Змей словно прыгнул в небо, и только с вышины донеслось невнятное шипение. Чужак вздрогнул, словно услышал нечто неприятное, а потом, покачав головой, тихо прошептал:

– Я запомню, Змей.

– А я постараюсь забыть этот ужас, и чем быстрее, тем лучше, – потирая бока, громогласно сообщил Лис.

Я с ним не согласился – такое не забудешь, даже если очень захочешь. А потом, то ли оттого, что на Змея огненного долго глядел, то ли от страха запоздалого, то ли потому, что зелье Чужаково силу теряло – помутилось у меня в голове, встала пелена темная пред глазами, весь мир на миг застила да пропала, опять взор ясным сделав.

Казалось, летели мы невероятно долго, однако на деле небо еще золотилось рассветными лучами и роса на траве помигивала серебряными глазками, узрев ясный солнечный лик. Равнина вокруг только-только пробуждалась ото сна. Потягивалась сонной ленивой девкой, нежилась буграми полей, размыкала голубые озерные глаза. Светло-сиреневые колокольчики приподнимали скомканные заспанные лица, белорукие ромашки опасливо раскрывали желтые сердцевины, и неизвестные мне махонькие цветики смущенно разгорались пунцовым румянцем. В тихом, пронизанном солнцем и теплом, после небесного холода, воздухе отчетливо разносился голос большого печища. Пел, призывая буренок, пастуший рожок, вторили ему громкоголосые петухи, что-то глухо постукивало, и звонко покрикивали, проспавшие приход Заренницы, хозяйки.

Пока, вздыхая и превозмогая боль, мы брели на эти звуки, я вспоминал все, что доводилось слышать о Пчеве.

Стояло печище как раз меж Ладогой и Новыми Дубовниками, что на порогах Мутной. Говорили, будто народу в нем не меньше, чем в самой Ладоге, и чаще это люд заезжий, знатный, охочий до недозволенных развлечений. В Пчеве своей дружины не было, были только бояре да их подручные, которые чуть что – в Ладогу за подмогой бежали, а потому, укрывшись от Княжьего ока, не боялись здесь блудить да гулять и свои, и чужие. После договора о мире с Новым Городом появлялись в Пчеве и варяги. Приходили ладьями по Мутной, вылезали оттуда усатые, чуждые, сорили деньгами, ходили везде, вынюхивали, выпытывали и исчезали, так и не объяснив одуревшим от их серебра местным, зачем ездили. Помимо них, приходили по реке за рыбой и зерном Мстиславовы лодки, стояли вдоль берегов Мутной, нацелившись расписными носами на деревню. Неподалеку от Пчевы горбились крутыми спинами всем известные Курганы – упокоища древних ньяров. Раньше я думал, для красоты назвали холмы Ньярными, а после рассказа Змея засомневался. Твердил же он о воинах, с моря нашедших. Может, и сюда они добрались, оторвавшись от обжитых мест. Мы же добрались…

СЛАВЕН

Старики нашего печища болтали, будто народу в Пчеве не меньше, чем в самой Ладоге, хоть и не так она красна и богата, как Княжье городище. Я тем слухам не очень-то верил, покуда не ступил в городские ворота да не расслышал шум торговой площади. Суетился на ней мастеровой и лапотный люд, перекликался…

Кого тут только не было – и пышнотелые, квохчущие, будто курицы, бабы-поселянки в подвязанных под грудью серниках, и усталые, дочерна изжаренные щедрым летним солнцем землепашцы, и дородные боярские жены с услужливыми холопами… Все подавали, покупали, выменивали друг у друга разные разности – аж глаза разбегались. Тут и там сновали вездесущие мальчишки. Звонко, по-птичьи перекликаясь, верещали о заезжих гостях с юга, показывающих невиданные чудеса. Лис, ошалев от суматохи, двинулся за ними. Мы, словно овцы за бараном, пошли следом и вскоре оказались возле узорчатой палатки с деревянным настилом спереди. На нем сидел полуголый мужик, азартно бил ладонями в плоский бубен. Народ толпился возле него, разглядывал неистово извивающихся в танце широкобедрых девиц с позорно распущенными по плечам смоляными волосами. Окромя красных праздничных исподниц, не по-нашему разрезанных до боков, на них ничего не было.

– Тьфу, срамницы! – сплюнул Медведь, однако глаз от толстозадых не отвел. Внимание Лиса привлекли низкорослые мужички в расшитых золотым и зеленым широких атласных штанах и с обнаженным торсом. В ушах у приезжих поблескивали богатые троичные кольца. Лениво, словно выполняя некую повинность, мужики перебрасывались бешено вращающимися ножами, умудряясь, не раня рук, ловить их за рукояти.

– Мне нужны куны, – подошел сзади Чужак. Я оглянулся. Он вновь натянул охабень и в таком виде ничем не отличался от многочисленных бедняков, наводнивших площадь.

И чего он прячется? Поговаривали у нас в печище о страшном уродливом лице ведуна, о язвах, изувечивших его кожу, да только на поверку оказалось все бабьими сплетнями. Я Чужака видел – не было в нем ничего ужасного, смущал лишь странный радужный блеск в глазах да слишком ранняя седина… Видать, с малолетства привык он от людей прятаться – теперь уж и не отвадится. Беды от этого никому нет, знать, и учить его нечего. Ведун силен – сам, ни приятельства, ни розни не ищет; от меня зависит, кем он нам сделается – другом и помощником иль опасным врагом. Я предпочитал дружбу.

– Куны, – повторил Чужак, принимая мою нерешительность за непонимание.

– Сколько? – коротко спросил я. Вопрос «Зачем?» вызвал бы у ведуна только недоумение.

– Трех хватит, – ответил он и, получив три меховых лоскута, растворился в толпе, напоследок упредив: – Меня не ждите, сам вас найду.

И действительно, нашел спустя несколько часов, усталых и отчаявшихся от непривычной суеты. Медведь к тому времени даже притомился на суматоху и толкотню ворчать, лишь отдувался молча да озирался затравленно – нет ли где укромного местечка. Точь-в-точь громадный лесной зверь, случайно на виду оказавшийся.