Хозяйка гостиницы, стр. 44
— Скажите этому… (следует купюра), что он отстал в своем развитии по крайней мере на двадцать лет. Кто нынче не живет с женатыми? Солидные люди все женаты. Вокруг каждого неженатого — площадка молодняка. А что делать зрелой женщине? С кем жить?!
Вера совсем развеселилась:
— Боюсь, он не поймет вашей теории. Не тот уровень.
— Уровень мне ясен. Знаете что, Верочка? Предоставьте его мне.
— Кого «его»?
— Вашего Желудкова.
— Желудева.
— Тем лучше. Пускай Желудева. Забудьте о нем. Обещаю вам — все будет прекрасно. У меня к хамам особый подход.
50
Желудев Н. А. сидел за своим столом и трудился над очередным запутанным делом. Жилица одного из общежитий жаловалась на соседа-монтера, что он не дает ей покоя и нарочно в местах общего пользования, у нее за стеной, издает непристойные звуки. Сосед, напротив, в своей объяснительной записке утверждал, что звуков он особых не издает, а что соседка сама украла у него свисток от чайника. Ко всему этому был приложен акт комиссии жильцов, которая расследовала обстоятельства, записала звуки на магнитофон и пришла к заключению, что монтер — вовсе не хулиган, а «нормально функционирующий мужчина». Желудев только что написал ответное письмо жалобщице, где советовал ей предать эпизод забвению, намекал, что сама она не безгрешна (свисток от чайника?) и заканчивал любимой своей фразой: «Желаю вам доброго здоровья и хороших отношений с соседями».
«Трудное наше дело, — думал он, — в какие вопросы вникать приходится…»
В дверь постучали.
— Войдите.
Вошла странно одетая немолодая дама в розовой шляпке и с кружевным зонтиком в руках. Этим зонтиком она вертела так быстро, что у Желудева замельтешило в глазах.
Если бы он бывал в местном театре, то узнал бы в вошедшей даме образ мамаши Огудаловой из драмы Островского «Бесприданница». Но Желудев в театре не бывал, по занятости.
— Чем обязан? — спросил он (зам. дир. ценил хорошие манеры и считал себя человеком тонкого воспитания).
— Я народная артистка Кунина, — сказала дама глубоким, вибрирующим голосом.
Желудев, разумеется, знал Кунину по кино, как каждый человек в Советском Союзе. «Тэрзай меня, тэрзай!» — пронеслась в его памяти знаменитая фраза. Польщенный посещением, он почувствовал и себя косвенно знаменитым. Он заулыбался, усы оттопырились:
— Очень приятно. В высшей степени приятно.
— Вы меня знаете?
— Кто же вас не знает, товарищ Кунина?
— Тем лучше. Я пришла к вам по личному делу. Глубоко личному. Могу я попросить, чтобы во время нашей беседы никто не входил?
Желудев запер дверь на задвижку, сел в свое кресло и указал посетительнице на стул:
— Садитесь, товарищ Кунина. Я вас слушаю.
— Нет-нет. На стуле я не могу. Отдайте мне ваше кресло, а сами сядьте на стул. У меня тонкая организация, нервы по всему телу… В любую минуту могу упасть в обморок… Или в наше время мужчины уже не рыцари?
Это прозвучало с таким надрывом, что Желудев засуетился, освобождая кресло. Даже отодвинул его от стола, чтобы было просторнее… Маргарита Антоновна томно раскинулась в кресле, а Желудев притулился на краешке стула в позе просителя. Пересаженный из кресла на стул, он почувствовал себя беспомощным, психологически голым…
— Ах, — закатила глаза Кунина, — вот мне уже и дурно… Воды!
Запрокинув голову, полулежа, она выставила вперед левую ногу, и Желудев с ужасом увидел ярко-оранжевые панталоны с черными кружевами. «Тэрзай меня, тэрзай!» — опять пронеслось в его памяти, но уже угрожающе. Он метнулся за графином, налил воды в нечистый стакан и поднес его к приоткрытым, неровно накрашенным губам гостьи. Кунина проглотила несколько капель, взмахнула черными ресницами (каждая со спичку толщиной) и заговорила:
— О, благодарю вас от души, товарищ Желудкин…
— Желудев.
— Ах, это все равно. Перед лицом той трагедии, о которой идет речь, не все ли равно: Желудкин, Желудев…
— А о какой трагедии идет речь? — опасливо спросил Желудев.
— О любви. О последней, трагической любви. Помните, у Тютчева: «Сияй, сияй, прощальный свет любви последней, зари вечерней…»
Желудев Тютчева не читал, но закивал понимающе, как кивают люди, когда речь заходит о чем-то, чего они не читали, хотя и должны были читать…
— Я люблю, люблю, — продолжала Кунина. — Кто сказал, что возраст — помеха любви? Нинон де Лакло любила до восьмидесяти лет, нет, до девяноста! И кто посмеет ее упрекнуть? «Люби, покуда любится», — сказал великий поэт Некрасов. Или вы с ним не согласны?
— Согласен, согласен, — заторопился Желудев («Хоть бы пришел кто, — подумалось ему, — сам, дурак, запер дверь на задвижку…»).
— Конечно, можно было бы оставить все на уровне чистой лирики. Но что поделаешь? Я привыкла любить объемно…
Маргарита Антоновна явно выходила из образа, и это Желудева тревожило, хотя он и сам не мог бы сказать почему. Он ерзал на стуле, издавая неопределенно— успокоительные звуки.
— Но это все прелюдии. Приступим к делу. Я живу в одном доме с Верой Платоновной Ларичевой. Известно вам такое имя?
— Ну, известно…
— Я-то знаю ее давно. Женщина добрая, хозяйственная, между нами говоря, глуповата, но невинна, как курица. И вот, приходит в слезах и рассказывает, что вы ее вызвали — страшно сказать! — по вопросу о ее якобы связи с Сергеем Павловичем Юрловым. Было это?
— Так точно. Поступил сигнал… Я был вынужден отреагировать.
— И в этом дурацком, как вы его называете, сигнале (я бы попросту назвала его доносом!) сказано, что Сергей Павлович днюет и ночует у Ларичевой? Выходит на террасу в трусах? Так или не так?
— Ну, так…
Стул, на котором сидел Желудев, был жесток, почти кололся.
— Ха-ха-ха! — истерически раскатилась Маргарита Антоновна и предательски стала выдвигать вперед левую ногу… Желудев поглядел на эту ногу, как кролик на кобру.
— Успокойтесь, ради бога, товарищ Кунина… Почему вы так волнуетесь?
— Он мой любоуник! — воскликнула Маргарита Антоновна.
Желудев оцепенел.
— Вы хотите бросить в меня камень! Да-да, я вижу камень в вашей руке! А по какому праву? Помните картину Поленова «Христос и грешница»? «Кто из вас без греха, пусть первый бросит в нее камень…» Или вы — без греха?
Желудев решительно ничего уже не помнил и только ждал, когда все это кончится.
— …Конечно, в моем возрасте уже не думают о любви. Но тут я не могла устоять. Рост, манеры, седина… Тренированность… Вот эти трусы по утрам — да, трусы! Словом, я затрэпэтала… как юная девочка… Даже сейчас, когда я вспоминаю пэрвые дни нашей любви…
Лицо исчезло за вышитым носовым платком. Голова в розовой шляпке упала на спинку кресла, левая нога… «О боже, только бы не эти оранжевые с черными кружевами…» — в ужасе подумал Желудев. Маргарита Антоновна внезапно выпрямилась и метнула на него огнедышащий взгляд:
— Что вы на меня так смотрите? Я плачу, а не что-нибудь другое делаю!
Это Желудева доконало. В полной растерянности он забормотал:
Товарищ Кунина… Это недоразумение… На вашу личную жизнь никто не посягает…
— А эту курицу, Ларичеву, вы в покое оставите?
— Оставлю…
— Честное слово рыцаря? — Честное слово!
— Верю вам, — сказала Кунина голосом Марии Стюарт, собрала свои вещи — зонтик, сумочку, перчатки — и выплыла из кабинета…
Смеху было дома, когда Маргарита Антоновна все это изображала в лицах! Особенно она нажимала на оранжевые панталоны: «Классический кафешантан прошлого века». Эти панталоны остались у нее от знаменитой роли, где она танцевала канкан…
— Если б не астма, — сказала она мечтательно, — я бы до сих пор его танцевала…
Веру и в самом деле оставили в покое. А в скором времени исчез с горизонта и сам Желудев Н. А. Его сняли «за нетактичное поведение». Рассказывали, будто он всю переписку по делу о звуках и свистке от чайника вложил случайно в папку «на доклад директору». Тот прочел, и… можете себе представить.