Дорога воспоминаний, стр. 79

— Я изменила тебе, дорогой.

— И я изменил тебе, дорогая.

Они были очень бледны. Морща лоб, Альбер Пенселе хмуро оправдывался:

— Видишь ли, раньше я изменял тебе с тобой самой. От недели к неделе ты была и ты и другая, и я был и я и не я…

— О, как я тебя понимаю!

— Я боялся потерять тебя. Но теряя тебя, я всякий раз необъяснимо обретал тебя в другой. Ты была явной и ускользающей. Ты мне и принадлежала и нет.

— Помнишь, когда я сказала тебе: "Для меня любовь — это сражение!"? Ты был жалким раздавленным человечишкой. О, как бы я хотела, чтобы ты снова стал им.

— А я бы хотел, чтобы ты опять превратилась в карикатурный синий чулок с математическими способностями.

— О, Альбер! Альбер! Как много мы потеряли!

Она заплакала:

— Всю жизнь, — горько жаловалась она, — ты будешь — ты, а я — я! Это невыносимо, правда?

Стирая ее слезы ласковыми поцелуями, он шептал:

— О да, Иоланда! Это нестерпимо! Нестерпимо!

На следующий день Альбер Пенселе с супругой вернулись на службу к профессору Отто Дюпону.

Б. КОЗАК

Голова Медузы

— Что это там шевелится? Видите? — возбужденно спрашивал стоящий у ограды худощавый человек, глядя широко раскрытыми глазами на крону развесистого дуба.

— А это какая-то птица, — ласково отвечал служитель. — Скорее всего воробей.

— Воробей! Неужели воробей? — восклицал человек, размахивая руками. — Смотрите, крутится, крутится, видите? Ну посмотрите же! — Он радостно хлопнул своего спутника по спине и залился счастливым, по-детски радостным смехом.

Потом справа что-то зашуршало.

— А, кошка! — ахнул человек. — Так это кошка? Я и не думал, что она такая красивая!

У свидетеля этой сцены повлажнели глаза. Человек лет тридцати, впервые видящий мир зрячими глазами, словно впервые ступает по нашей земле. Пусть же Солнце щедро одарит его красками и формами, пусть засветятся для него все звезды космоса!

Когда получасом позже посетитель, потрясенный виденным, сидел в мягком кресле перед старшим врачом, доктором Роубалом, с которым познакомился накануне на довольно веселом праздновании десятилетия санатория, с уст его сыпались самые восторженные эпитеты.

— Но, доктор, это невероятно! Вы способны вернуть зрение практически каждому слепому!

— Теоретически каждому, друг мой, теоретически, — скромно поправил его доктор Роубал. — Практически еще далеко нет! Прошу вас, еще кусочек кекса, это изделие моей жены, — угощал он гостеприимно. — Кое-чему мы действительно научились, но отнюдь не всему, чему хотелось бы. Все, чем мы располагаем, основано на опытах. Так что видите, никакая слава…

— А неудач у вас много?

— Ну, теперь не очень, раньше бывало больше. Один случай, к сожалению, имел даже трагический исход!

— Трагический?

— Да, если хотите, я расскажу вам. Вы, наверное, слышали имя Родриго Нбаньес-и-Морелья?

— Разумеется. Это ведь основатель нашумевшего в свое время морелизма? Он, кажется, умер года три назад?

— Да, — кивнул старший врач. — Он тоже был нашим пациентом.

Лицо его собеседника выразило крайнюю степень удивления.

— Погодите, погодите, — засмеялся Роубал. — Разумеется, художником он стал после того, как мы восстановили ему зрение. А прежде — вы, наверное, не знаете этого — он был скрипачом-виртуозом. Я познакомился с ним на его концерте. Он и аргентинец Перес были тогда в большой моде. Вы не можете этого помнить: вам в ту пору, лет 10 назад, могло быть — попробую угадать — лет 15, да?

Морелья был тогда еще молод… и слеп. Он играл вместе с Пересом, тем самым, что начал вводить в музыку ультразвуки. Человеческое ухо воспринимает лишь звуки определенной частоты, звуки ниже и выше этих пределов человек не слышит. Но если эти неслышимые звуки соответствующим образом усилить, они оказывают на человека удивительное воздействие — вас охватывает невыразимая радость или гнетет беспричинная тоска. Звук определенной частоты может, говорят, даже убить человека. Ну вот, чем-то в этом роде и воспользовались композиторы. Искусство всегда идет в ногу со временем, не правда ли? Словом, Перес стал добавлять эти ультразвуки к обычной музыке. Изобрел беззвучные инструменты, вместе с которыми обычные инструменты приобретали совершенно новое звучание!

Меня довольно трудно вывести из равновесия — очевидно, это профессиональное качество, — но тогда, на том концерте я буквально витал на крыльях блаженства!

Мы в ту пору только начинали. Ну, так и случилось, что Морелья стал моим седьмым пациентом.

Для слепого обретение зрения сопряжено с сильным потрясением, вы это и сами видели. Морелья не составил исключения. Тем более что он был человеком весьма эмоциональным. Он, как дитя, бегал по лестницам, по саду, каждую минуту обо что-то ударяясь — трудно сразу ощутить себя в пространстве, — и кричал, и смеялся, и плакал, ну словом, безумствовал, как мог. Увидев цветник, стал кувыркаться по клумбам! Заметив красочный бордюр под потолком, решил взобраться по стене, чтобы его лучше рассмотреть, — пришлось принести ему лестницу. Это все надо было видеть!

А как он испугался, когда начало темнеть! Служитель не предупредил его вовремя, и бедный Морелья решил, что снова лишается зрения. Как сейчас вижу — ворвался ко мпе: "Негодяи! — кричит. — Зачем вы дали мне посмотреть на мир? Чтобы я потом всю жизнь мучился воспоминаниями? Лучше бы мне никогда ничего не видеть!" — Нервы, нервы. Но именно за это я и любил его.

Пока Морелья отсутствовал, Перес нашел для своего оркестра — обычно так и бывает — нового исполнителя, вернее исполнительницу, и в один прекрасный день появился здесь с нею! Это была знаменитая Эстебан, Юлия Эстебан, певица. Статная, смуглая, с черными, как смоль, росксшпыми волосами, уложенными в высокую, словно Пизанская башня, прическу — казалось, это сооружение вот-вот рассыпется! Не оторвать взгляда! Даже доктор Хмеларж заявил, что будь он несколько моложе…

Морельо она покорила с первой минуты. Одно слово — художник! Повел ее в сад показать клумбы, v вдруг — бац! упал перед ней на колени, и слезы из глаз — как горох, друг мой, как горох! Она вспыхнула, оттолкнула его и убежала. Перес к Морелье больше и не подошел, уехал, не простившись. Словом, стали совсем чужими.

Человечество сумело избавиться от многих бед: от нищеты, голода, войн. Мы устраняем болезни, удлиняем жизнь, по вот сердечные тревоги — они по-прежнему остаются! И это, наверное, к лучшему — ведь без этих чувств человек не был бы человеком. Только как врач я считаю, что здесь нельзя переходить определенных границ. Безумства не по мне, но я, вероятно, в этом не разбираюсь.

Мы полагали, что Перес намерен забрать Морелыо, но тут уж для безопасности оставили его у себя, порядком взбудораженного. Он ходил сам не свой, никого не замечая вокруг, и думал только о ней. Писал ей, но письма возвращались нераспечатанными. И тогда, к счастью, он схватился за палитру. Как видите, к живописи его по сути дела привело несчастье… Думается, он намерен был писать только ее.

Но у кого он учился! Я не могу сказать, что понимаю современную живопись, мне гораздо больше нравятся старые мастера, однако перед тем, что творил Морелья, — шапку долой! Это было новое, но сразу видно, настоящее искусство.