Отдать душу, стр. 30

Он брел по серой, дождливой улице. Ветер рвал полы расстегнутого плаща, трепал длинные волосы и старый клетчатый шарф. Так больно, так горько, так одиноко теперь…

Кто виноват? Зачем теперь об этом думать. Теперь, когда все осталось в прошлом. Теперь просто паршиво, и все тут.

Он остановился на углу какого-то старого кирпичного дома. Прислонился к обшарпанной стене. Через осыпавшуюся местами штукатурку проступала кирпичная кладка. Кое-где развевались на ветру полуободранные объявления: куплю, продам, обменяю, сдам…

Сунул руку в карман в поисках сигарет, но вместо знакомой картонной пачки нащупал что-то круглое. Потянул. В руке оказался маленький шарик. Маленький шедевр. Созданный Им мир. Мир, который Он наполнил наивными безумцами, способными дарить звезды.

А вот интересно, то, что Он создал, меняется вместе с Ним или остается в том первозданном виде? Что-то больно сжалось внутри. Он оторвался от стены и пошел прочь.

Уже на ходу сжал в руке шарик и, смятый, будто пачку из-под сигарет, не глядя швырнул в стоящую рядом урну.

МАСТЕР ИЛЛЮЗИЙ

Взмах кисти, еще один, еще… Мастер вытер пот со лба тыльной стороной ладони. А может, пота и не было вовсе, просто нервное движение. Все от усталости. Творит беспрерывно, не ест, почти не спит. Служанка ломилась в мастерскую первые дни со своими завтраками, обедами и прочими трапезами. Глупышка, неужто не понимает, что сытость хозяина ничто в сравнении с творением? Даже Творением. Не понимает, ответил сам себе. Пару раз выставил ее довольно грубо, но все равно не поняла. Просто решила, что хозяина лучше не трогать.

И правильно, его сейчас действительно лучше не трогать. Противопоказано трогать. Он и так на последнем пределе. Устал — это не то слово, вымотался. Но останавливаться нельзя. Эту работу он должен довести до конца на одном дыхании, не останавливаясь, иначе ничего не получится. И это не прихоть, не бред. Просто он так чувствует. Чувствует, что если остановится, то закончит, конечно, потом. Закончит талантливо, но что-то потеряется. А терять ничего нельзя. Можно лишь совершенствовать, совершенствовать до бесконечности. Ведь видно же, что вот здесь и здесь надо…

Штрих, еще штрих. Кисть движется словно живая, будто бы чувствует самого мастера. Вот она задумчиво замирает, а вот начинает нетерпеливо, стремительно дергаться, рождая немыслимую игру света и тени, цвета, чувства… А мимика, жест, настроение… Штрих, еще штрих…

Кисть выпала из ослабевших уже донельзя пальцев. Вот теперь все. Нет, конечно, он не доволен, есть что доработать, но сил уже больше нету. Все. И, тем не менее, получилось. Хорошо получилось. Не совсем так, как виделось вначале, не совсем так, как хотелось, но кто об этом знает, кроме него?

Обтер об себя испачканные краской руки, отошел в сторону. Работа не отпускала, притягивала взгляд, приковывала. Да, она удалась. И не мудрено, ведь он даже не писал ее — выписывал. Тяжело опустился на лавку. Сил не осталось ни на то, чтобы раздеться, ни даже на то, чтобы прилечь. Заснул полусидя, но перед глазами стояла Она. Чистая, светлая, святая. Та, что промелькнула солнечной улыбкой в пасмурный день в серой толпе на базаре. Та, что солнечно улыбалась теперь с блестящей еще не высохшей краской картины. Идеал, эталон, святость, спустившаяся с небес на грешную землю.

Это произошло спустя дней десять. Он проснулся посреди ночи, вдруг. Проснулся у себя в мастерской. Проснулся от того, что в комнате кто-то тихо переговаривался.

Воры, пронеслась первая испуганная мысль. Мастер зажмурился, но тут проснулся здравый смысл. Какие воры, голоса-то женские, ехидно заметил он.

И действительно голоса были женские. Мастер прислушался. О, какие это были голоса! Нежные, мягкие, струящиеся, будто лунный свет по водной глади.

— …приходил, — услышал он обрывок фразы.

— А это кто? — заинтересовался другой голос. Этот принадлежал, видимо, еще более юной особе, и оттого звучал еще очаровательнее.

— Очень состоятельный мужчина. Из иудейского квартала. Там, говорят, все сплошь купцы. Так вы его видели? Очаровашка!

— Да он же старый, — вклинился третий голос.

— И ничего не старый! Не мальчишка, но все равно — прелесть. А какие у него нежные пальцы.

— А ты откуда знаешь? — не унималась третья.

— Мне ли не знать! Когда он проходил мимо меня, то надолго остановился и смотрел, смотрел… Боги, как он смотрел! А потом нежно провел по…

— Помечтай-помечтай, — ехидно оборвала ее третья. — Мечтать, говорят, не вредно.

Мастер, стараясь сохранить видимость того, что он все еще спит, повернулся. Голоса притихли, какое-то время стояла тишина, потом снова заговорили, но уже тише:

— Спит?

— Да вроде…

— Мечтай потише, а то разбудишь.

Мастер приоткрыл глаз и чуть не подскочил от удивления. Разговаривали действительно женщины, но женщины, которые в принципе не могли и не должны были этого делать. Первый услышанный им голос принадлежал Венере, которую собственноручно вырезал из мрамора три года тому.

— Кстати, — заметила мраморная статуэтка, которая вместо того, чтобы стоять, как ей положено, сидела, закинув ногу на ногу. — А как вам наш мастер?

— Я его обожаю! — взвизгнула та, улыбка которой и сейчас светилась солнцем, та, которую создал десять дней назад. — Он, он…

— А мне его жаль, — вклинился голос третьей, не менее очаровательной, что смотрела с другой картины. Голос ее перестал быть ехидным и звучал теперь с некоторой грустью. Именно этот едва заметный налет грусти, вкладывал он в портрет лет пять назад. Или уже шесть?

— Почему? — заинтересовалась Венера.

— Он наивен, — коротко ответила та.

— Интересно.

— Совсем нет. Вы знаете, что он видит в вас? Не знаете. А я знаю. Он творит то, чего ему недостает в жизни. Он создает нас. Прелестных, очаровательных, очень разных, но одинаковых в одном.

— В чем? — дружно спросили мраморный шедевр трехгодичной давности и масляный шедевр, последний мазок которого лег на холст полторы недели назад. Такие разные и такие одинаковые.

— В том! — неожиданно резко огрызнулось грустное ехидство. — Все мы, созданные им, — святые. Он творит эталоны. Он ищет свой идеал. Он создает иллюзии. Красивые, нежные, теплые, неимоверно женственные. Он вкладывает в нас то, что для него недостижимо в жизни, думает, что создает святых, а на самом деле… Вот ты, — обратилась она к Венере, — которую ночь рассказываешь с восторгом о том, как тебя лапал этот купец из иудейского квартала.

— Ну? — не поняла мраморная красотка.

— Вот я и говорю, что он творит иллюзии. Все мы в этом, а он считает нас святыми. Мне жаль его.

— Стерва! — рявкнул мастер и проснулся окончательно. Вскочил с лавки, пронесся через комнату и пристально посмотрел на только что говоривший портрет. Женщина на нем грустно улыбалась, застыв в той позе, которую сам ей придал. Рядом стояла мраморная Венера, чуть левее лучезарно улыбалась созданная полторы недели назад… иллюзия!

Теперь он увидел в них иллюзии. Нервно подрагивающими пальцами зажег свечу, заметался по комнате. В тусклом дрожащем язычке пламени появлялись образы. Сотворенные кумиры. Сошедшие с небес святыни. Созданные им самим.

Вот оно как, он мог ждать предательства откуда угодно, но не от своих творений, а тут…

— Предатели. — На глазах у мастера блеснули горькие слезы.

Из темноты глянуло прелестное личико опрокинутого идеала, развенчанного кумира, замаранной святыни. Кто виноват в крушении идеалов?