Полет аистов, стр. 38

Два израильских солдата нашли меня на маленькой площади. Лицо мое было залито кровью, и я ничего не соображал. Я не смог объяснить ни кто я такой, ни что я здесь делаю. Меня тут же забрали санитары. Я все время прижимал к груди пистолет, спрятанный под курткой. Несколько минут спустя меня уложили на железную кровать в раскаленной солнцем палатке и поставили капельницу.

Подошли несколько врачей и осмотрели мою физиономию. Они говорили по-французски о каких-то скобках, об анестезии и об операции. Они приняли меня за наивного туриста, ставшего жертвой нападения «Интифады». Я понял, что нахожусь в госпитале организации «Единый мир», расположенном в полукилометре от Балатакампа. Если бы мои губы в тот момент не были сплошным липким месивом, я бы, наверное, улыбнулся. Я украдкой сунул под матрац свой «Глок» и закрыл глаза. Меня тут же окутал непроглядный мрак.

Когда я проснулся, было тихо и темно. Я даже не мог разобрать, насколько велика палатка. Я дрожал от холода и обливался потом. Закрыл глаза и снова погрузился в кошмары. Мне приснился человек с длинными тощими руками, который хладнокровно и аккуратно резал тело ребенка. Время от времени он погружал свои черные губы в трепещущие внутренности. Я так и не разглядел его лица, так как вокруг него был целый лес рук, ног и тел, развешанных на крюках и отливавших охристым глянцем, как блестящие куски мяса в китайском ресторане.

Мне приснилось, что полотняные стены палатки раздулись от взорвавшейся человеческой плоти. Приснился Райко, умерший от страданий, с распоротым животом и пульсирующими кишками. Приснился весь изрубленный Иддо; у него, еще живого, — почти как в мифе о Прометее, — аисты выклевывали внутренние органы.

Светало. Просторная палатка была наполнена запахом камфары и заставлена кроватями, на которых лежали раненые молодые палестинцы. Издали доносился гул электрогенераторов. Три раза с меня снимали повязки и кормили чем-то вроде каши из баклажанов, а потом, к моему удовольствию, давали невероятно крепкий чай. Мой рот был неподвижен, как бетонная плита, тело все разбито. Я ожидал, что в любую секунду сюда ворвутся солдаты ООН или израильской армии, стащат меня с кровати и увезут. Однако никто не приходил, да к тому же, сколько я ни прислушивался, никто не упоминал о смерти Сиккова.

Я постепенно начал воспринимать окружающую действительность. Воинами «Интифады» были дети, и я попал в детский госпиталь. На соседних кроватях молча страдали и умирали исполненные гордости мальчишки. Над их кроватями висели рентгеновские снимки, показывавшие, в каких передрягах побывали эти дети: переломы рук и ног, разрывы тканей, отравленные легкие. Много было и просто больных малышей: антисанитарные условия в лагерях способствовали распространению всевозможных инфекций.

В конце дня произошло очередное вооруженное столкновение. Стали слышны выстрелы, свист снарядов со слезоточивым газом и вопли обезумевших от ярости детей, убегавших и прятавшихся от пуль на узеньких улочках Балатакампа. Вскоре прибыла новая партия пострадавших. Истерично рыдающие матери, прячущие лица под покрывалами и несущие на руках посиневших младенцев, кашляющих и задыхающихся. Раненые дети в окровавленной одежде, страдальчески озирающиеся вокруг, скорчившиеся от боли на носилках. Отцы, глотающие слезы и держащие за руку сыновей, которых готовят к операции. И другие отцы, голосящие за стенами палатки, в пыли, и жаждущие мести.

На третий день за мной приехала машина израильской «Скорой помощи». Меня хотели перевезти в Иерусалим и поместить в более комфортные условия, до тех пор пока я не смогу вернуться на родину. Я отказался. Еще через час прибыла делегация службы туризма: они предложили обеспечить мне улучшенное питание, более удобное спальное место и еще кучу всяких благ. Я снова отказался. И вовсе не из солидарности с арабами, а потому, что эта палатка стала для меня единственным надежным убежищем — и мой «Глок» с полной обоймой спокойно лежал тут же, спрятанный под матрацем. Тогда израильтяне дали мне подписать бумагу, гласившую, что за все, что произошло и еще может произойти со мной на западном берегу реки Иордан, они ответственности не несут. Я подписал. Взамен я попросил, чтобы они помогли мне взять в аренду другую машину.

Когда они уехали, я умылся и осмотрел свою физиономию, глядя в заляпанное зеркало. Лицо еще больше потемнело, к тому же я здорово похудел. Кожа на скулах была натянута так, что я напоминал скелет.

Я очень осторожно снял повязку, закрывавшую рот. От края нижней губы наискосок спускался длинный шрам. Эта вторая, кривая улыбка словно была выдавлена колючей проволокой. Я погрузился в раздумья. Сначала о своем новом лице. Потом — о том, что моя личность все время претерпевает изменения. И преисполнился мрачного оптимизма с примесью лихорадочной тяги к самоубийству. Я решил, что отъезд из Парижа 19 августа стал моим собственным концом света. За последние несколько недель я превратился в неприкаянного Безымянного Странника, который подвергается чудовищному риску, но знает, что будет вознагражден: каждый день он будет открывать для себя реальную жизнь. Впрочем, Сара уже сказала мне однажды, что я «никто». Мои руки без отпечатков пальцев стали символом новой свободы.

Тем вечером я думал о «Едином мире». Мои подозрения рассеялись. За несколько дней пребывания в полевом госпитале я смог оценить работу организации: ни единого намека на какие-нибудь махинации, злоупотребления или торговлю человеческими органами. Сотрудниками «Единого мира» были врачи-добровольцы, самоотверженные и заботливые люди, опытные профессионалы. И хотя «Единый мир» все время оказывался на моем пути, хотя Сикков якобы работал на эту организацию, хотя Макс Бём по каким-то неизвестным соображениям завещал свое состояние именно этой ассоциации — версия о незаконной торговле человеческими органами отпадала. И все же какая-то связь существовала, в этом я не сомневался.

Десятого сентября один из швейцарских врачей «Единого мира», Кристиан Лоденберг, с которым я познакомился в палестинском лагере, снял скобки с моих ран. Я тут же произнес несколько слогов. Вопреки ожиданию, из моего вялого рта донеслись вполне внятные и различимые слова. Я вновь учился говорить. В тот же вечер я объяснил Кристиану, что я орнитолог и приехал наблюдать за птицами. Судя по всему, Кристиан мне не поверил.

— В этих местах появляются аисты? — спросил я у него.

— Аисты?

— Такие птицы, белые с черным.

— А-а… — Кристиан внимательно смотрел на меня своими светлыми глазами, стараясь угадать скрытый смысл моих слов. — Нет, в Наплузе такая живность не водится. За ней надо ехать в Бейт-Шеан, в долину Иордана.

Я рассказал ему о своем путешествии и о спутниковой системе, следившей за передвижением аистов над территорией Европы и Африки.

— Ты не знаешь Миклоша Сиккова? — задал я очередной вопрос. — Он работает в ООН.

— Это имя мне ничего не говорит.

Я протянул Кристиану паспорт убийцы.

— Да, я знаю этого типа, — сказал он, взглянув на фотографию. — Где ты взял этот паспорт?

— Что тебе известно об этом человеке?

— Не так уж много. Он забредал сюда время от времени. Подозрительная была личность. — Кристиан замолчал и посмотрел на меня. — Его кто-то убил в тот день, когда на тебя напали.

Кристиан отдал мне паспорт, отливающий металлом.

— Лица у него не осталось вообще. В него попало шестнадцать пуль сорок пятого калибра, да еще стреляли в упор. Здесь нечасто встретишь такое оружие. По правде говоря, я только однажды видел сорок пятый калибр — тот, что лежит у тебя под матрацем.

— Откуда ты знаешь?

— Небольшой личный обыск.

— А когда вы нашли Сиккова? — не унимался я.

— Сразу после тебя, в нескольких кварталах от площади. В суматохе никто не связал его смерть с твоим присутствием в лагере. Сначала решили, что была разборка между палестинцами. Потом опознали одежду, оружие и все остальное. Проверили отпечатки пальцев — в «Едином мире» все проходят регистрацию — и окончательно установили личность этого болгарина. Врачи, производившие вскрытие, нашли у него в черепе несколько пуль.