Империя волков, стр. 29
Шифферу не было нужды долго настаивать: три месяца Поль натыкался на одну и ту же глухую стену. Он уже представлял себе, как снова расследует дело один и в конце концов проигрывает.
– Даю вам день, – сдался он. – Обойдем мастерские. Опросим коллег, соседей, друзей – если таковые найдутся. И сразу – назад в приют. Предупреждаю: один неверный шаг – и я вас убью, на сей раз без малейших колебаний.
Шиффер попытался расслабиться, но Поль чувствовал, что старый сыщик испугался. Теперь страх завладел ими обоими. Он уже собирался тронуться с места, но снова остановился – хотел выяснить все до конца.
– Эта жестокость у Мариуса, к чему она?
Шиффер смотрел на выступавшие из темноты изваяния горгулий: черти, сидящие на насестах, курносые инкубы, демоны с крыльями летучей мыши. Наконец он ответил:
– Другого способа не было. Они решили молчать.
– Кто – «они»?
– Турки. Квартал «запечатан», ясно тебе? Нам придется выбивать из них правду!
Голос Поля сорвался почти на визг:
– Но почему они так поступают? Почему не хотят помогать нам?
Шиффер все еще разглядывал каменные головы. Лицо его было бледным, как побеленный известкой потолок.
– А ты еще не понял? Они защищают убийцу.
Часть V
27
В его объятиях она была рекой.
Могучим, свободным, полноводным потоком. Ночью и днем он обволакивал ее, как волна, ласкающая водоросли и не сдерживающая ни страсти, ни истомы. Когда он обнимал ее, она как ручей текла через леса по мхам и скалистым уступам. Она выгибалась навстречу свету, вспыхивавшему под веками, когда наслаждение становилось невыносимым, и снова отдавалась медленной мучительной ласке его рук…
Много лет они вместе переживали смену времен года в своей любви: веселое журчание весенних ручейков, яростное клокотание пенящейся осенней воды. Случались передышки, когда они не прикасались друг к другу, но отдыхали недолго, ощущая себя легким тростником или гладкими плоскими камешками, вынесенными водой на отмель.
А потом поток снова уносил их в пучину и выталкивал на вершину – через вздохи, приоткрытые губы – к единению в наслаждении.
– Вы понимаете, доктор?
Матильда Вилькро вздрогнула и бросила взгляд на диван от Флоренс Нолль – единственный предмет обстановки, сделанный не в XVIII веке. На диване лежал пациент. Мужчина. Отдавшись мечтам, она не услышала ни слова из его откровений.
Матильда ответила, постаравшись скрыть неловкость:
– Нет, я вас не понимаю. Вы недостаточно точно формулируете. Попытайтесь выразить свои мысли другими словами. Прошу вас.
Пациент сложил руки на груди, уставился в потолок и заново пустился в объяснения. Матильда незаметно вытащила из ящика увлажняющий крем. Ощущение свежести на ладонях привело ее в чувство. Эти «уходы» случались с ней все чаще и длились все дольше. Она довела свою нейтральность врача-психоаналитика до крайнего предела, практически не присутствуя на сеансах. Раньше она очень внимательно слушала своих пациентов, подмечая нелепости, сомнения и отклонения. Эти маленькие вешки помогали ей находить истоки болезни, причины неврозов в полученных в детстве психических травмах… Но сегодня, увы…
Она убрала тюбик и продолжила растирать пальцы. Питать. Увлажнять. Успокаивать. Голос пациента превратился в отдаленный гул, баюкавший ее собственную печаль.
Да, в его объятиях она была рекой. Но остановок делалось все больше, передышки от раза к разу длились все дольше. Сначала она отказывалась беспокоиться, не хотела видеть в этих паузах признаки упадка. Она ослепляла себя силой надежды и верой в любовь. Потом во рту появился привкус праха, а в теле поселилась назойливая ломота. Очень скоро Матильде стало казаться, что вены ее пересохли, превратившись в безжизненные каменистые желобки. Она почувствовала себя пустой. Прежде чем сердца дали имя беде, тела признали горькую правду.
А потом слова довершили начатое, и разрыв, вызревавший в их душах, стал официальным. Начался этап формальностей. Пришлось встречаться с судьей, договариваться о размере денежного пособия, переезжать. Матильда держалась безупречно. Была бодрой и ответственной. Но душа ее уже тогда пребывала в другом месте. При первой же возможности она вспоминала, путешествовала внутри себя самой, по своей собственной истории, и удивлялась, что память сохранила так мало следов и отпечатков былого. Все ее существо стало выжженной пустыней, древним городом, в котором несколько беломраморных обломков напоминают о прошлом.
Она утешала себя мыслями о детях. Они были воплощением ее жизненного предназначения, они станут источником ее существования. Она полностью отдалась их воспитанию, но в конце концов и дети покинули ее: сын погрузился в странный мир чипов и микропроцессоров, а дочь «нашла» себя в путешествиях и этнологии. Так, во всяком случае, она утверждала. В одном девочка была точно уверена: дорога ее жизни не пересекается с родительской.
Матильде пришлось перенести все внимание на единственного оставшегося на борту пассажира – себя саму. Она удовлетворяла все свои капризы, покупала одежду, мебель, заводила любовников. Ездила в круизы, посещала экзотические места, о которых всегда мечтала. Все было пустой тратой времени. Матильде даже казалось, что эти прихоти только ускоряют крах, стремительно подталкивая ее к старости.
Опустошение захватывало не только ее тело, но и сердце. Она становилась жестче и нетерпимее к окружающим. Ее суждения были категоричны и резки, принципы – непримиримы. Великодушие, понимание, сочувствие покидали ее. Ей требовалось сделать над собой невероятное усилие, чтобы проявить участие. Она страдала настоящим параличом чувств, в ней появилась враждебность к окружающему миру.
Кончилось тем, что она рассорилась с самыми близкими друзьями и осталась одна. За неимением противника она занялась спортом, решив сразиться с собой. Альпинизм, гребля, прыжки с парашютом, стрельба…
Тренировки стали для Матильды вечной битвой, вызовом, наваждением, в котором она топила свою тоску.
Сегодня все это было в прошлом, хотя время от времени она устраивала себе испытания: прыжки с парашютом в Севеннах; ежегодное восхождение на вершину близ Шамони; троеборье в Валь-д'Аосте. В пятьдесят два года Матильда Вилькро была в такой физической форме, что ей позавидовала бы любая старлетка. Каждый день она с некоторой долей тщеславия любовалась трофеями, блестевшими на антикварном оппенордтовском комоде.
Но больше всего Матильда гордилась другой своей победой – о ней не знала ни одна живая душа.
Ни разу за все проведенные в одиночестве годы она не прибегала к помощи лекарств. Никогда не пила ни антидепрессантов, ни транквилизаторов.
Каждое утро, глядя в зеркало, Матильда напоминала себе об этом рекорде. О главной своей награде. О личном дипломе мастера терпеливых наук, подтверждавшем, что она не исчерпала запасов мужества и силы воли.
Большинство людей живут надеждой на лучшее.
Матильда Вилькро больше не боялась худшего.
Конечно, в этом пустынном мире у нее оставалась работа. Консультации в больнице Святой Анны, прием в частном кабинете. Стиль жесткий и стиль изворотливый по классификации боевых искусств, которыми она иногда занималась. Психиатрическое лечение и психоаналитические беседы. К несчастью, полюса в конечном итоге сошлись в рутине повседневности.
В ее расписании присутствовало несколько строго обязательных ритуалов. Раз в неделю она обедала с детьми, которые говорили только о своих успехах и о неудаче родителей. Каждый уик-энд, в перерыве между тренировками, она посещала антикваров. Вечером по вторникам участвовала в семинарах Общества психоаналитиков, где общалась с немногими старыми знакомыми, в основном – бывшими любовниками (чаще всего она даже не помнила, как зовут мужчин, чья внешность всегда казалась ей пошловатой). Впрочем, возможно, она попросту утратила вкус к любви. Так бывает, когда обожжешь язык – перестаешь различать вкус еды…