Черная линия, стр. 47

Марк чувствовал, как жертвы «амока» буравят их взглядами своих расширенных зрачков. — Ну, кровь не получает кислорода, и…

— Все тело оказывается в опасности. Полнота чувств, безмятежность — это не более чем клише. В действительности апноэ вызывает напряжение, состояние тревоги. Организм сосредоточивается на самом себе. В верхних и нижних конечностях происходит рефлекторное сужение сосудов. Кровь, с теми запасами кислорода, которые в ней еще остались, отливает к жизненно важным органам; сердцу, легким, мозгу. Большую степень концентрации представить себе нельзя. Человек, в буквальном смысле этого слова, превращается в жесткое ядро. В средоточие собственных жизненных сил. Именно этого ощущения ищет Реверди. Он выстраивает блок против своих внутренних демонов… Но я думаю, что этот феномен можно распространить и на убийства.

Марк вздрогнул:

— На убийства?

— Вспомните, что он сделал с молодой датчанкой. Он выпустил из несчастной кровь. Думаю, что в подобные моменты сцена преступления становится для него чем-то вроде продолжения его самого. Он «раскрывает» свое существо в этом пространстве и вызывает туда приток крови, чтобы лучше защититься. Точно так же, как внутри его тела сердце и легкие получают повышенную дозу гемоглобина.

— Что дает вам такую уверенность?

— А вот я вас спрошу, — сказала он вместо ответа. — Вы помните его последние слова на кассете?

Без малейших колебаний Марк произнес по-французски:

— «Прячься быстрее: папа идет!» Она медленно покачала головой:

— Может быть, это воспоминание. Травма. Или может быть, галлюцинация. Я не получила ответа на этот вопрос. Но кое в чем я уверена. Его защитное поведение включается в момент символического появления отца. Вот главная угроза: личность отца.

Он боится, что эта личность проникнет в него. Он боится стать собственным отцом.

Психиатр выстраивала основные детали, словно складывая головоломку, но не так, как это сделал бы Марк. Он возразил:

— Насколько мне известно, Жак Реверди не знал своего отца. Как же он мог бояться его прихода? Или его влияния?

— Именно это я и хочу сказать: главное — это его отсутствие. Потому что в этом случае образ отца может воплотиться в любом обличье, в любой личности. В этом многообразном присутствии и кроются истоки шизофрении Джека. Он боится стать своим отцом. То есть кем-то или чем-то непонятным. В моменты кризисов все его существо превращается в вопросительный знак, в зияющую пустоту.

Внезапно Марк понял, к чему клонит Норман:

— Вы думаете, что в этих потенциальных образах может быть нечто отрицательное?

— Они непременно отрицательны.

— Они могут быть преступными? Психиатр откинулась на спинку дивана, отодвинувшись от Марка, чтобы лучше видеть его:

— Жак Реверди убежден, что его отец был преступником. Он убивает, когда оказывается не в состоянии защититься от этой уверенности. Когда его не может защитить апноэ. Тогда отец проникает в его тело. Он распространяется по его «я», как яд, попавший в кровь.

— Не понимаю. Вы только что говорили, что убийство, напротив, было защитным ритуалом.

В ее тоне послышалась ирония.

— Все вместе, дорогой мой… — Последние слова она сказала по-французски. — Кровь жертвы нужна Джеку, чтобы укрепить свою крепость, он действует, как ребенок, возводящий песчаные стены против морских волн. Но уже поздно. Волна пришла. Он разрушает все. Его преступные действия — это доказательство того, что «папа» пришел… Каждое его убийство — это сочетание паники и смирения. Мятежа и признания.

Марк задумался. Эти выводы согласовывались с его собственными, пока еще неясными гипотезами. Сейчас он понял другую истину, она становилась очевидной, если вспомнить биографию Реверди. До четырнадцати лет от этой угрозы его защищала собственная мать. Когда она покончила с собой, у подростка, оставшегося совершено неприкрытым, незащищенным, появился навязчивый страх перед образом отца… Он высказал эти предположения своей собеседнице. Психиатр подтвердила:

— О смерти матери тоже можно было бы многое сказать… Это — вторая травма, составляющая суть личности Реверди. Это предательство — ибо Джек считает ее самоубийство предательством — стало искоркой, из которой разгорелось пламя его криминальных наклонностей.

Марка передернуло.

— Вы хотите сказать, что он убивал еще, будучи подростком?

— Нет. Чтобы перейти к преступным действиям, нужно созреть. Это занимает какое-то время. Вы специалист. Вам известны цифры: как правило, серийные убийцы совершают свои первые жуткие «подвиги» лет в двадцать пять. Думаю, что и Джек следовал этой схеме. Отсутствие отца и предательство матери «созревали» в нем, словно опухоль, и постепенно превратили его в хищника. Он убивает и для того, чтобы стать похожим на отца, и для того, чтобы отомстить матери. Он ненавидит женщин. Все они — предательницы. Он хочет видеть, как они истекают кровью.

Это слово напомнило Марку еще об одном факте: Моник Реверди вскрыла себе вены. «Джек» воссоздавал то, самое первое предательство. Он спросил:

— Почему вы его выпустили? Я имею в виду: почему отправили его в обычную тюрьму такого… больного человека?

— Потому что он просил меня об этом. Когда у него прекратились галлюцинации, он только и думал о том, чтобы оказаться среди обычных преступников, не оставаться среди сумасшедших. Я не видела причин отказать ему. В конце концов, жить ему остается несколько недель.

— И вы отпустили его просто так, без лечения, без помощи?

— Почему же? В Канаре он проходит курс лечения, раз в неделю туда ездит один из наших психиатров.

Доктор Норман посмотрела на часы и встала. Встреча закончилась. Они пошли к двери. Жертвы «амока» по-прежнему следили за ними горящими глазами. На пороге психиатр спросила:

— Можно я задам вам вопрос… личного свойства?

Он утвердительно кивнул, попытался улыбнуться, но волнение словно парализовало мышцы лица.

— Вы как-то общались с Реверди?

— Нет, — солгал Марк. — Он отказывается от интервью.

Она взяла его руки в свои:

— Если когда-нибудь вам удастся подобраться к нему, поговорить с ним, будьте честным. — Она улыбнулась, как бы желая смягчить свое предупреждение. — Не предавайте его. Это — единственное, чего он не сможет вам простить.

Он ненавидел футбол.

Мяч бросают собакам, а не людям. Сидя на самодельной скамейке тюремного стадиона, он наблюдал за матчем между заключенными. Они орали, толкались, бегали за «мячиком». И это в десять утра, когда солнце уже жарит вовсю. Сущие дебилы!

С этого вида спорта он машинально переключился на тот, которому посвятил всю жизнь. Ничего общего с этим кретинизмом. Дайвинг открывает двери во вселенную, причем расположена эта вселенная не на дне моря, как многие думают, а где-то в другом месте.

Обычно он старался не вспоминать о своих погружениях. Прежде всего, прогоняя от себя тоску по ним. Но также и для того, чтобы не осквернять глубину прикосновением отсюда, с поверхности. Однако сегодня настроение у него было радужное, и, закрыв глаза, он позволил себе погрузиться в воспоминания. Невольно он наклонил голову, словно подавая сигнал отпустить балласт.

Через секунду он очутился в воде.

Его окружали булькающие пузырьки. Потом появилась огромная голубая масса, которую рассекали стайки рыб — облачка чешуек и света. Взгляд вниз: под его ногами простиралось бескрайнее пространство. Но балласт своей тяжестью уже увлекал его к другим ощущениям.

Глубина десять метров. Давление стало весьма ощутимым. Дополнительный килограмм на квадратный сантиметр на протяжении всех десяти метров. Во время соревнований «без ограничений» ныряльщик с балластом опускается со скоростью два метра в секунду. Глубина буквально засасывает его. Океан смыкается над его головой.

Глубина двадцать метров. Жак продолжал продувать зажим для носа, в целях декомпрессии. Давление возрастало. Неумолимые объятия, сжимающие кожу, действующие на каждую мышцу, на каждый орган. На глубине двадцати пяти метров легкие уменьшаются до размеров стиснутого кулака, воздух в них сжат до предела.