Нерон. Владыка Земного Ада, стр. 28

Поппея разделяла интерес к восточным религиям с Нероном, который покровительствовал довольно истерическому культу сирийской богини, известной еще как Атаргатис [22], и который воспользовался случаем визита армянского царя, чтобы изучить доктрину персидских мудрецов, магов. Отон также обладал знаниями о похожих экзотических учениях, поскольку был посвященным в культ египетской богини Изиды (как и родственники Поппеи в Помпеях). Он, как и Поппея, интересовался астрологией, и один из ее нанятых слуг, связанный с этим предметом, по имени Птолемей, или Селевк, поехал с Отоном в Лузитанию (см.: Тацит. История, 1, 22).

Агриппина также верила в астрологию, как и многие другие образованные люди того времени. Казалось очевидным, что должна быть некая гармония между землей и другими небесными телами и что последние таким образом управляют жизнями людей. Ведущий толкователь этой доктрины Барбилл, который был царского происхождения и, возможно, был сыном придворного астролога при Тиберии, писал одному из друзей Сенеки, объясняя, почему существует такое влияние, и весьма вероятно, что этот представитель столь невразумительного учения был близким другом Нерона и идентичен с его губернатором Египта, носящим такое же имя. Существовал любопытный контраст между этой модой на астрологию и время от времени повторяющейся тенденцией правительства отправлять астрологов в ссылку – предположительно, менее модных, которые легко могли навлечь на себя погибель, например, когда начинали говорить о гороскопах императора. Специалист по вопросам сельского хозяйства Колумелла написал трактат, озаглавленный «Протиз астрологов», но, к сожалению, он не дошел до наших дней.

Что же касается Нерона, увлечение астрологией было вызвано его глубоким интересом к магическому искусству. Он имел обыкновение носить при себе маленькую фигурку девушки, подобие талисмана, о которых мы читаем в папирусе магов, обнаруженном в песках Египта. Ведь вскоре после того, как Нерон заполучил ее образ, он раскрыл заговор против себя, и поэтому с тех пор у него вошло в привычку совершать жертвоприношение статуэтке ежедневно три раза в день. Лукан был также основательно знаком с восточной магией – он был первым из поэтов, кто, насколько нам известно, обладал такими знаниями. Ужасы, в которые Лукан, как и его дядя Сенека, любили погружаться, включали цветастый, бросающий в дрожь отчет о некромантии, к которой Нерон также сильно пристрастился. Сплетни того времени относили эти его занятия к угрызениям совести за убийство своей матери. Это сомнительно, но отказ Нерона посетить Афины позднее вполне мог быть вызван легендами о том, как в этом городе матереубийцу Ореста преследовали фурии. И по той же самой причине он не осмеливался принимать участие в Элевсинских мистериях – которые были наиболее почитаемой церемонией греческой религии, – поскольку перед тем, как начать церемонию в Элевсии, глашатай, по обычаю, возвещал, что все, кто совершил преступления или неблаговидные поступки, должны покинуть это место. Нерон не осмелился бы не повиноваться этому приказу.

Император был суеверен не больше, чем его подданные, а возможно, менее легковерен, чем большинство из них. Появление комет всегда вызывало у правительства беспокойство – это являлось поводом предполагать, что произойдет смена императора, и Сенека не был склонен думать, что это беспокойство совершенно беспочвенно.

За чудесами, предзнаменованиями и знамениями пристально следили, широко сообщали о них и свободно их изобретали. Летописцы, в соответствии с традицией, все еще считали необходимым записывать их, не обязательно потому, что доверяли частным сообщениям (хотя они в большинстве случаев верили, что некоторые из них вполне могли быть правдой), но потому, что подобные истории отражали настроения и эмоции народа. После смерти Агриппины, например, говорили о многочисленных чудесах.

«Одна женщина родила змею, другая на супружеском ложе была умерщвлена молнией; внезапно затмилось солнце и небесный огонь коснулся четырнадцати концов города. Но боги были ко всему этому непричастны, и многие годы Нерон продолжал властвовать и беспрепятственно творить злодеяния» (Тацит. Анналы, XIV, 12).

И два года спустя Нерону показали младенца, родившегося с четырьмя головами и соответствующим количеством конечностей.

Отложил ли бы император в 62 году свой развод и повторную женитьбу, если бы приметы были неблагоприятны, – мы не можем сказать. Но во всяком случае, удручающие обстоятельства конца Октавии, вероятно, довольно быстро улетучились у него из головы, поскольку привели к такой счастливой развязке. Его радость возросла, когда 21 января 63 года Поппея подарила ему дочь.

Рожденная в его родном городе, Анции (Anzio), малышка получила имя Клавдия и была почти сразу же провозглашена «Августой», как и ее мать. Было несколько нелепым нововведением называть новорожденную этим священным именем. Но ее называли Августой на оловянных амулетах, которые были отчеканены в Риме и, возможно, служили в качестве тессеров [23] для бесплатной раздачи даров в честь этого события. По этому поводу были большие празднества. Почти весь римский Сенат отправился нанести визит в Анций, и городку подарили золотые статуи и устроили игры в цирке. Другие игры учредили в Риме, где также был издан эдикт об основании храма плодородия, а записи Арвальского братства говорят о том, что в апреле его члены воздали жертвы духам двух августейших особ вместе – и Поппеи, и Клавдии.

Но празднества резко оборвались в мае, потому что малышка умерла. В комментарии Тацита об этом мало сочувствия.

«И вот снова посыпались льстивые предложения причислить умершую к сонму богов и для воздаяния ей божеских почестей соорудить храм и назначить жреца; сам Нерон как не знал меры в радости, так не знал ее и в скорби» (Тацит. Анналы, XV, 23).

Нерон добился отцовства с помощью исключительно грязных средств. Однако все равно добился, и даже дочь, пока была жива, была полезным преимуществом для потенциальной династии. Но теперь мечта закончилась, и детей у него больше никогда не было.

Глава 9. ВЕЛИКИЙ ПОЖАР И ХРИСТИАНЕ

Римляне придавали большую важность юбилеям, естественным или придуманным. В 64 году люди заметили, что неожиданно подошел один зловещий юбилей. 19 июля было датой, когда галлы подожгли город почти за четыре с половиной века до этого. И вот теперь, в ночь с 18-го на 19 июля 64 года, разразился Великий римский пожар – самый ужасный и разрушительный пожар из тех, что довелось испытать городу. Вот что Тацит рассказывает по этому поводу:

«Начало ему было положено в той части цирка, которая примыкает к холмам Палатину и Целию; там, в лавках с легко воспламеняющимся товаром, вспыхнул и мгновенно разгорелся огонь и, гонимый ветром, быстро распространился вдоль всего цирка. Тут не было ни домов, ни храмов, защищенных оградами, ни чего-либо, что могло бы его задержать. Стремительно наступавшее пламя, свирепствовавшее сначала на ровной местности, поднявшееся затем на возвышенность и устремившееся снова вниз, опережало возможность бороться с ним и вследствие быстроты, с какой надвигалось это несчастье, и потому, что сам город с кривыми, изгибавшимися то сюда, то туда узкими улицами и тесной застройкой, каким был прежний Рим, легко становился его добычей. Раздавались крики перепуганных женщин, дряхлых стариков, беспомощных детей; и те, кто думал лишь о себе, и те, кто заботился о других, таща на себе немощных или поджидая их, когда они отставали, одни медлительностью, другие торопливостью увеличивали всеобщее смятение. И нередко случалось, что на не оглядывавшихся назад пламя обрушивалось с боков или спереди. Иные пытались спастись в соседних улицах, а когда огонь настигал их и там, они обнаруживали, что места, ранее представлявшиеся им отдаленными, находятся в столь же бедственном состоянии. Под конец, не зная, откуда нужно бежать, куда направляться, люди заполняют пригородные дороги, располагаются на полях; некоторые погибли, лишившись всего имущества и даже дневного пропитания, другие, хотя им и был открыт путь к спасению, – из любви и привязанности к близким, которых они не смогли вырвать у пламени…