Иду на грозу, стр. 58

До сих пор он думал, что Тулин ничего не подозревает… Но раз Тулин согласился отправить его в Москву, значит, Тулин знал про него и Женю, — знал и решил отделаться. Расчетливо взвесил все обстоятельства — неважно, что Ричард пишет диссертацию о тулинском методе, что рассорился с Агатовым. По сухи, тоже из-за Тулина. А что, если Тулин ничего не знал о нем и Жене? Господи, все бы отдал, чтобы Тулин ничего не знал! Может, Агатов нарочно?

Машинально записывая показания, он искал оправданий Тулину, нагораживал случайности, при которых Тулин мог ничего не знать.

Грифель сломался, и Ричард оглянулся на кресло, где обычно сидела Женя, и тотчас вспомнил тот полет, болтанку, Тулина, склоненного над Женей, и поцелуй. Этот поцелуй он увидел только сейчас, тогда он не видел, не обратил внимания, ему и в голову не могло прийти.

Значит, все, что было потом — притворство, и Тулин и Женя, они сговорились, конечно, они действуют в сговоре, они оба хотят, чтобы он уехал. Они предали его, эти два человека, которых он любил. Он увидел ее коричневые глаза, влажные губы и глаза Тулина, его губы.

В просвете облаков мелькнула земля, и там тоже были их глаза, их губы. Улыбающиеся, смеющиеся губы. Они смеялись над ним. А он, как собачка, ходил за Тулиным, повторял его изречения, подмигивал по-тулински; научился переходам на жесткий, медлительный голос.

Не существует дружбы. Принципы — это слова. Правды нет. И чем может помочь ему правда? Когда-то он верил в ее могущество, а она бессильна перед ложью. Правда ничего не может.

Совсем близко лицо Агатова. Запах одеколона. Гладкая, туго натянутая кожа…

— …не сменили батареи… Переключить питание…

…как белый экран. На нем можно показывать любую картину, она не имеет никакого отношения к киномеханику, сидящему где-то в будке. Агатов знает, что ему нужно. В этом мире хорошо только подлецам: им не в чем разочаровываться, они живут без иллюзий, они считают всех подлецами и редко ошибаются…

— Мне все равно, — сказал он. — Берите батареи, делайте что хотите.

…подлецам вроде Тулина. Они сейчас там, вместе, вдвоем с Женей, она переоделась в полосатую маечку…

— …должны за него ишачить, — сказал Агатов и улыбнулся.

…Чему же тогда верить? Они еще надеются водить тебя за нос.

Агатов спросил, почему не сменены батареи, приборы сели.

Взгляд Ричарда оставался бессмысленным. Тогда Агатов сам пробрался к батареям, отключил питание грозоуказателя, установленного на пульте пилота, и вместо него подключил свой прибор. Когда потребуется Крылову, можно будет переключить обратно, но он знал, что это не потребуется, потому что они не имеют права заходить в грозу, да, кроме того, он не очень-то верил в этот грозоуказатель, так же как он не верил во всю работу Тулина. Он презирал всю эту рискованную, мудреную затею и ту серьезность, ту страсть, которую Тулин и его поклонники вкладывали в любую мелочь. За это время, с этими усилиями можно было сделать пять, десять выигрышных безопасных научных работ, опубликовать их, получить докторские степени.

Вместе с Алешей он начал измерять капли. По сигналу Алеша вставлял патрон с промокательной бумагой, вынимал патрон, и они отмечали размеры пятна и показания приборов.

Ричард пошел за карандашом к Алеше. Крылов сидел на ручке кресла, загораживая проход.

— Ты плохо себя чувствуешь? — спросил Крылов.

— Не беспокойтесь, я здоров.

— Ты что-то изменился за последнее время.

— О, я и сейчас меняюсь. Обожаю меняться. Я все время меняюсь. — И Ричард подумал, что когда-то он верил в Крылова.

— Что случилось?

— Ничего. Пустяки. Просто я узнал, как меня защищал Тулин.

Чувствуя, что краснеет, Крылов разозлился.

— Не валяй дурака. Ты ведешь себя как мальчишка. Ни черта ты не понимаешь. Пора бы уже научиться… Человек есть человек, но его дело — это наше дело.

Ричард усмехнулся в лицо Крылову.

— Я уже не мальчишка. Я стал взрослым, таким же, как вы и Тулин. Вы все понимаете, вы все умеете разделять. Вы так много понимаете, что можете ни во что не верить.

Он взял карандаш, вернулся на место, положил на дощечку таблицу и принялся заполнять ее. Утешает. Стыдно за своего друга. Работай на Тулина. Сам небось спорит с ним, а другим предлагает смириться: смирись во имя идеи, прикидывайся, будто ничего не произошло. Нет, Сергей Ильич, вы тоже уступаете вашему Тулину. Я не могу так. А как же? Что же остается? Человек и его дело?

Он вспомнил, почему Крылов ушел от Голицына. А Тулин, тот не ушел бы. Крылов поступил глупо, освободил место Агатову, из-за этого страдает дело, страдает лаборатория, но Крылов ушел, а Тулин не ушел бы. Противоречивое, временами нелепое поведение Крылова неожиданно обретало какой-то сокровенный смысл, еще неясный, как-то связанный с тем главным, что терзало сейчас Ричарда.

Что могли значить слова Крылова? Возможно ли, что он тоже давно уже разочаровался в Тулине, но продолжает работать, потому что верит в дело, потому что дело — это больше, чем Тулин и чем дружба?

Отомстить Тулину. Найти слабые места в его работе, хотя бы те, на которые указывал Крылов, раздраконить эти места, расписать их. Агатов возликовал бы, и Крылов не смел бы пикнуть: он же сам твердил, что для разных грозовых облаков поле убывает по-разному и до сих пор не нащупана закономерность. Пересесть сейчас к Агатову. Каких-то полтора метра перейти. Легче легкого. Он имеет на это полное право. Но он чувствовал, что не в состоянии это сделать. И больше того, понимал, что будет по-прежнему вместе с Крыловым помогать Тулину. Он без этого не может. Это уже его собственное.

А что, если его оправдания — от слабости? Слабость? Нет, он не чувствовал в себе слабости, может быть, наоборот, сейчас у него появилось то высшее чувство преданности истине, которым живет Крылов.

Из окна самолета виднелись квадраты полей, сбегающие с гор. Ниточки дорог. Поселки выстроились правильными кубиками. Сверху земля выглядела упорядоченной, все на ней было правильно. Было видно только главное, большое. Как будто он поднялся над собственной жизнью.

Люди приходят и уходят. Что же остается от каждого на этой земле, кроме могильного холма, невидного и незаметного с высоты? Исчезает все — города, империи, целые культуры; устаревают машины, книги, сменяются науки. Остается лишь одно — стремление к истине. Оно передается от поколения к поколению, сквозь любые разочарования, катастрофы. Когда-то он размышлял над смыслом жизни. Ходил на диспуты. Писал записки докладчикам. Сколько споров было! Сколько цитат, ссылок! Может быть, то, к чему он пришел сейчас, не открытие. Но для него это откровение и поддержка. Откуда взять сил? Сегодня вечером, когда он увидит Женю и Тулина, что он скажет? Что скажут они?

6

Дорога крутилась между скал, то уводя в прохладную тень, то выбрасывая грузовик на каменный зной. И всегда внизу бурлила река. На пологих спусках шофер выключал мотор, сквозь шум гравия доносились звуки воды. Реки сменяли друг друга, неотступно сопровождая дорогу. Каждая река имела свой цвет, свою повадку.

Аянка вильнула в сторону, и началась другая река, названия которой Женя не знала; река эта была густо-зеленая, как хвоя, и текла она неровно, то разливаясь плесами, то вспыхивая пенистыми перекатами.

Желто-белые бомы, гладкие огромные каменные столбы, нависали над дорогой. В зеленых долинах застыли гурты овец, похожие на перистые облака.

На поворотах Женю бросало к Тулину, она чувствовала плечом его плечо. Однажды он поддержал ее, обняв за пояс. Женя старалась отвести руку, он стиснул ей пальцы и сказал:

— Скоро начнутся дубовые рощи.

Он сам отнял руку, и Женя крепко схватилась за скамейку. Они ехали в открытом кузове грузовика и старались не смотреть друг на друга. У каждого из них была своя сторона дороги.

Тулин чувствовал напряженное ожидание Жени. Это волновало, он знал, что это ожидание будет нарастать, пока настороженность не уступит место нетерпению. Все перипетии этой старинной игры были хорошо им изучены. Если он сейчас попробует поцеловать Женю, то она возмущенно оттолкнет его, назовет нахалом и будет дуться. Правда, всерьез она не обидится; ни одна женщина не может всерьез обидеться на подобное, потому что это не оскорбление, это скорее дань восхищения. И женщины это прекрасно чувствуют.