Роман и повести, стр. 69
9
Небо серело. Медленно, сначала еле заметно. Белесые полосы растягивались, превращаясь в безликую дымку. И сразу исчезло солнце и перестал блестеть снег. Смолкли птицы, и потускнели стволы берез. А ели и сосны почернели, как в сумерки. Ветерок, поначалу тихий, еле заметный, принес холод и запахи гари. Потом закачались деревья — ветер дул уже порывами, резкими, со свистом и завыванием, будто глубокой осенью. Ходили под порывами в разные стороны лапы елей. Гнулись ажурные вершинки берез, покачивались их стволы, гнулись рыжеватые осины, взлетали в воздух одинокие сухие листья. Незыблемо стояли дубы и клены на краю оврага, но и они изредка вздрагивали, лениво шевеля кончиками ветвей.
— Ты как?
Слава спрашивал ее уже в десятый — не меньше! — раз об одном и том же.
— Ничего. — Она чуть кивала головой.
А он в эти минуты стирал пот со лба, и подправлял выбившиеся из-под шапки мокрые светлые волосы, и вновь прижимался к автомату, бросая на ходу:
— Говорил же тебе! Вот уж дурочка, так действительно дурочка!
Она не обижалась. А что касается «дурочки», то… Мало ли что мы делаем не так, а оказывается, что как раз так и надо было поступить. А бывает наоборот: все заранее продумано, взвешено, иди — делай! — а оказывается, зря. Глупо придумала. Глупо поступила. Еще глупее получилось.
Утром сегодня она получила назначение. Хмурый, с красными от недосыпания глазами комиссар полка тоже предложил ей остаться в штабе.
— Нам нужны санинструкторы, — сказал он. — И связисты нужны, хоть связь у нас полковая. В общем, люди нужны. В дело! Понимаете, люди! А не девочки!
— Я не девочка, — сказала она.
Он, кажется, усмехнулся:
— Вижу…
Она опять спросила:
— А в батальон никак нельзя? Я бы хотела в батальон…
Словно это было в Москве, и она выбирала себе работу, и старалась взвесить, где лучше — курьером в наркомате, экспедитором в издательстве или секретаршей в райисполкоме? Наверно, глупо! Может быть, это то, что ехидно называют «женской логикой»? Может быть…
Комиссар посмотрел на нее устало, потом на младшего лейтенанта:
— Если романтика нужна, то тогда в третьем батальоне. У нас ведь хватит, младший лейтенант, романтики?
— Так точно, товарищ старший политрук! — отрапортовал тогда Слава.
…До третьего батальона они так пока и не добрались.
Засели у этого оврага в окопе — немцы рвались со стороны Варшавского шоссе. А наших было всего девять человек. Пулемет, правда, ручной, четыре автомата, винтовка, карабин и два пистолета. Судьба свела в этот окоп разных людей — двух красноармейцев из разбитого на шоссе обоза, интенданта, возвращавшегося из штаба батальона, трех саперов, связиста и их со Славой. Интендант, как старший по званию, взял командование на себя, правда, не без помощи Славы:
— Может, лучше вы, младший лейтенант? А то, знаете, я ведь только один раз был в бою, когда Ельню брали.
Слава, конечно, не согласился. И верно: старший должен быть старшим. Интендант покорно поддакнул, вежливо извиняясь:
— Тогда уж вы, товарищи, мне помогите, если что не так! Хорошо?
И вот они сдерживали сейчас немцев. Уже четыре атаки отбито, а немцы так и не миновали овраг. И у них — потери, а наши — все девять — целы пока.
— Ты как? Ну как? — опять спрашивал Слава.
В середине дня пошел снег. К этому времени как раз захлебнулась очередная немецкая атака. Еще пять трупов скатилось под откос оврага. Сколько их там осталось — немцев (Слава определил, что немцы атакуют силой до роты), неизвестно. Снег неестественно падал на деревья и землю, на бруствер их окопа и на дно оврага, где — стало слышно — начал журчать ручеек. Дальний лес слева окутался туманом, побелел, будто там шел дождь. Немцы утихомирились.
На какой-то миг мелькнула мысль: а не глупо ли сидеть вот так в окопе под снегом, когда все тихо вокруг и никаких немцев уже, видимо, нет, а их давно ждут в штабе батальона, потому что еще утром комиссар полка сказал: «Я поставлю в известность командира третьего…» Но она не решилась спросить об этом Славу.
Спросила о другом, вспомнив о его дне рождения:
— А сколько тебе сегодня?
— Что? — не понял он, но увидел под стволом автомата подаренную ею веточку сосны и сообразил: — Лет? Двадцать три стукнуло. — И спросил: — Много?
— Мало. Я думала, больше, — призналась она. — А ты правда на меня не сердишься, ничуточки? Я действительно, наверно, дурочка?
— То, что в штабе полка не осталась, да? — сказал он. — А может, и хорошо. По крайней мере, для меня…
Она не успела спросить почему. Через их головы с шипением и взвизгиванием полетели снаряды. Они ударяли в противоположный берег оврага, где только что были немцы. Комья земли взлетали в воздухе и сыпались на дно оврага. Снег почернел. Местами образовались черные провалы, и в них с журчанием бежал ручеек. Вздрагивали со звоном стволы сосен. Летели щепа и хвоя. Хвойные ветки падали даже на их окоп: видимо, снаряды задевали верхушки деревьев.
Через час они уже выбрались на противоположную сторону оврага, миновали разбитые немецкие позиции и двинулись к Варшавскому шоссе. Чем ближе подходили они по лесу к дороге, тем явственнее слышали: там идет бой.
— Это, кажется, наши, — сказал Слава, когда они услышали артиллерийские разрывы.
— Видно, и в самом деле наши, — повторил он, когда уже раздавался не только гул артиллерийской перестрелки, но и автоматные очереди.
Она мало понимала в этом.
— Определенно наши! — вновь подтвердил он…
А когда среди шума близкого боя они услышали лязг гусениц и удары снарядов о металл, сказал:
— Танки! Что-то не то!
Он ускорил шаг, и она с трудом поспевала за ним.
— Осторожнее, Варюша, — говорил он. И опять: — Осторожнее!
Снег в лесу лежал глубокий, обветренный, с тонкой обманчивой корочкой. Ноги предательски проваливались. Ветки кустарников и суховатых елей били по лицу. Она уронила шапку раз и два, а он, как назло, оглянулся и — ей показалось — посмотрел на нее с недовольством.
— Я иду, — поспешила сказать она.
— Нет, ты понимаешь, — Слава даже вернулся и, казалось, не расслышал ее слов, — когда я уезжал, ну, за вами, наш батальон прочно контролировал дорогу. А сейчас… — Он помог ей выбраться из очередного завала и добавил: — Не знаю!..
Они вышли на опушку леса. На шоссе и прилегающих к нему полях дымили немецкие танки и бронетранспортеры. Их было много. Варя насчитала двадцать три, больше не успела. Бой ушел вперед к деревне, и они заспешили туда.
Слава действительно многого не знал. Не знал, что его третий батальон, прочно удерживавший свои позиции больше недели, два дня назад был атакован немцами и выдержал трудный бой с танковой частью, перерезавшей Варшавское шоссе. Не знал, что в этом бою были уничтожены почти все немецкие танки, но и батальон понес огромные потери — половину своего состава. Не знал, что, несмотря на потери, батальон пошел час назад в наступление, смял боевое охранение немцев и завязал бой на северной и северо-восточной окраинах деревни. Не знал…
Попав на окраину деревни, они тоже вступили в бой. И младший лейтенант, и она, рядовая Варя, и все другие, начиная от командира батальона и кончая поварами, были в этом бою пехотой.
Немцы подготовили деревню для упорной обороны. Наши прошли противотанковые рвы, уж раз батальону не придавались танки. Прошли, как проходит пехота.
Немцы били по ним из противотанковых орудий, но пехота — не танки, и наши подавили их.
Немцы заминировали подходы к деревне противотанковыми минами, но для пехоты это не помеха, и наши прошли через заминированные участки.
К ночи деревня была взята. В ней ничего не горело. Гореть было нечему — дома разрушены и спалены еще в прошлом году, а, кроме траншей, дзотов, дотов и блиндажей в три-четыре наката, немцы ничего не строили.
В деревне не было ни одного жителя — кто ушел сам, кого угнали в Германию, кого расстреляли. И только глубокой ночью на улице появилась девочка не девочка, женщина не женщина, а так, что-то растерзанное, лохматое, с припухлым животом. Она пришла из соседнего села и долго, надрывно приставала к каждому: