Эрос на Олимпе, стр. 5

В розовом обрамлении прикрытых век привиделся ей образ странного приключения, о котором вчера говорилось при дворе Тиндарея. В далекой Пафлагонии жил сын Гермеса и Афродиты, названный по именам родителей Гермафродитом. [25] Был он необычайно красив, и в него влюбилась речная нимфа Салмакида. Гермафродит еще не знал любви и избегал объятий наяды. Но был настолько неосторожен, что купался в реке, где она была божеством. Вид его обворожительной наготы распалял страсть Салмакиды. Не в состоянии более сдерживать страсть, нимфа бросилась к юноше и, припав к нему всем телом, молила о поцелуе. Взмолилась, чтоб боги соединили их навеки. Так вот и случилось, что из двух разных существ возникло одно, имеющее признаки и мужчины, и женщины.

Из этих видений вырвал Леду пронзительный крик преследуемой птицы. Это был лебедь – большой, белый, прекрасный лебедь. Он беспомощно в страхе трепетал крыльями, спасаясь от орла. Не видя нигде спасения, белая птица вылетела на берег и, вся дрожа, припала к Леде. Она обняла его рукой, набросила на него свой покров, укрыла от глаза преследователя. И тут сердце лебедя перестало тревожно биться от ужаса, он еще дрожал, но как-то по-иному. И все сильней прижимался к ее лону. Белоснежными крыльями словно обнял ее, длинной шеей тянулся вверх. Царица Леда смеялась:

– Не бойся, моя белая птица, не выпущу тебя, не отдам орлу!

А он все ближе и крепче прижимался и шеей тянулся все дальше, словно искал ее уст клювом. Леда приподнялась на миг, заглянула в глаза лебедя. Ее охватил испуг. Казалось, на нее глядели либо человеческие глаза, либо божеские – расширенные, палящие, страстные. И она опять откинулась навзничь. Лебедь своей тяжестью держал ее в объятиях.

А когда взглянула наверх, увидела, что на ветвях дерева спокойно сидит орел. Теперь она знала, кто скрывается под снежным покровом перьев, и не сопротивлялась далее. Охваченная набожным страхом, отдавала она Зевсу лоно свое словно чашу, из которой воздают обет богам в дни святых праздников.

А возвращаясь на Олимп, Зевс поймал малютку Эроса. Держа его за ухо, с миной игриво-суровой говорил: [26]

– Эй ты, отберу твой колчан и твои стрелы. На что крылатый пострел отвечал:

– Не боюсь ни твоих угроз, ни твоего грома. Захочу – и снова станешь лебедем!

Это было уже слишком. Наглеца следовало проучить, укоротить ему крылья, чтобы сидел дома.

Эрос. Зевс, если даже согрешил, прости! Я ведь маленький, глупый мальчик.

Зевс. Что? Ты – маленький мальчик, ты, который старше Иапета? Потому лишь, что не носишь бороды и не имеешь седых волос, прикидываешься ребенком, ты, старый жулик?

Эрос. Ну, ладно, будь по-твоему. Но что же я, старый человек, сотворил злого, что ты хочешь лишить меня свободы?

Зевс. Разве это мелочь, что ты, проклятый плут, делаешь со мной все, что придет тебе в голову, превращаешь меня в сатира, быка, орла, в золотой дождь, в лебедя? Ни разу так не сделал, чтоб какая-нибудь женщина влюбилась в меня самого: я пока не замечал, чтобы с твоей помощью я нравился женщинам. Если хочу к ним приблизиться, должен изменить свой вид до неузнаваемости и прибегать к разным волшебным штучкам, а они любят быка или лебедя и обмирают со страха, когда я сам появляюсь им на глаза.

Эрос. Это потому, что смертные не могут перенести вид Зевса.

Зевс. Что же тогда Бранх и Гиацинт [27] влюбились в Аполлона?

Эрос. Да, но Дафна бежала от него, хотя он такой красивый и кудрявый. Однако сообщу тебе кое-что: если хочешь стать милым, не потрясай щитом и оставь дома молнии, сделайся любезным насколько можешь, опусти свои кудри на обе стороны и перетяни их сверху лентой, уберись в пурпур, надень золотые сандалии, покачивайся при звуке свирели и ступай в такт с цимбалами, и я уверен, что тебя окружит рой красоток более многочисленный, чем в шествии Диониса, и все будут только на тебя и смотреть.

Зевс. Отстань, таким любезным я не стану.

Эрос. Тогда распрощайся с любовью. Так для тебя будет легче.

Зевс. Нет, от любви я не отрекаюсь: просто хочется с большей приятностью срывать ее плоды. Ты должен мне в этом посодействовать, только с таким условием отпускаю тебя на волю.

ВОЛШЕБНОЕ ЗЕЛЬЕ

Жизнь Геры становилась совсем непереносимой. Неверность Зевса разбудила в ней болезненную ревность, а ежедневные скандалы делали ее посмешищем в глазах окружающих. Богини советовали ей быть снисходительней, но ей это не удавалось. Сидела она на троне рядом с неверным супругом, гордая, молчаливая, ожесточенная. Говорили, что от ее взгляда скисает нектар, а амброзия становится горькой. Зевс подумывал о разводе, но ему объяснили, что такой шаг произвел бы невыгодное впечатление на земле, где и так вера в богов пошатнулась и ослабла.

Поэтому он не обращал на жену внимания. Подчиняясь всеобщей моде, привел на Олимп чудесного фракийского юнца Ганимеда, [28] одарил его бессмертием, дал должность разносчика нектара на пирах, прилюдно обласкал его. Гера вынуждена была слушать, как все восхищаются ясным взглядом, золотыми волосами и розовыми пальцами мальчика.

Но на этом не кончились ее унижения. Случилось ужасное, неприличное, неслыханное: Зевс сам уродил дитя – Афину – и справился с этим так умело, словно хотел показать Гере, что даже как мать его детей она ему более не нужна.

И тогда исчерпалось терпение небесной царицы. Она покинула ненавистный Олимп с решимостью никогда больше туда не возвращаться. (Если Зевс на это рассчитывал, то как же глубоко он заблуждался!) Она шествовала в обычном, повседневном убранстве: ни золотого жезла, ни диадемы, лишь в ореоле своей царственной красоты. Ей сопутствовала верная Ирида, укрывавшая свои радужные крылья под темной накидкой.

Гера направлялась к океану, чтобы омыть свои сердечные раны, – туда, где каждый вечер Гелиос поит своих утомленных коней и где на склоне ночи звезды освежаются в прохладной купели. Они примут ее, утешат, успокоят.

По пути она собиралась навестить Хлориду, богиню цветов. Надо было идти лесом. Ирида, будучи девицей, боялась и надоедала Гере излишними вопросами.

Оказалось, ее опасения не были напрасными, ибо когда они вышли на лесную поляну, то заметили бегущую к ним толпу сатиров. Ирида никогда еще не видела их столь близко. Все были пьяны и неслись с ужасным шумом. Их нагота позволяла заметить, что намерения у них весьма недвусмысленные. Сатиры окружили обеих богинь и разразились сумасшедшим хохотом. Тряслись гадкие бороденки, причмокивали от предвкушения удовольствия мясистые красные губы. Взявшись за руки, они начали танцевать вокруг перепуганных женщин. Вдруг один из них выкрикнул какое-то имя. В тот же миг стая разбежалась, и топот их ног заглушили лесные мхи.

Ни Гера, ни Ирида не поняли, что случилось. Когда, однако, обернулись, то узнали Геракла. Он шел медленно, опираясь на палицу. В колчане за плечами позвякивали безотказные стрелы. Гера прикусила губы. Приходилось пережить еще одно унижение: сын земной женщины Алкмены и Зевса, тот, которого она преследовала с колыбели, стал ее избавителем. Он спокойно выслушал слова благодарности и ушел. С тех пор богини держались ближе к морскому берегу и улыбались веселым нереидам, гарцующим на морских конях. Наутро дошли до страны, где владычествовала Хлорида.

В первый раз Гера отдохнула истерзанной душой в этом дивном мире ароматов, который, вероятно, походил на тот «залитый солнцем кусочек земли» от Канн до Ниццы, где Метерлинк познавал «язык цветов».

Хлорида приветствовала Геру с почтением, приличествующим высшей богине, и одновременно с той милой сердечностью, секрет которой ведом только божествам природы. Улыбка ее была как розовый луч рассвета, а каждое слово – как дуновение ветра в летний день. Спросила о причинах и цели скитаний, и слезы ее смешались со слезами Геры.