Тайные знаки, стр. 57

Отходняк

Катька съежившись лежала под одеялом, и стучала зубами. Она никак не могла забыть случившийся с нею ночью ужас. Умом она понимала, что видение, возникшее над могилкой есть всего лишь галлюцинация, но это не умаляло ужаса, оживающего под ложечкой мерзким холодным слизняком. Стрельцова тихо постанывала и с наслаждением мазохиста вспоминала, как рухнула на слабеющих коленях на землю с той самой плиты, куда ее водрузил Обор, как он орал над ней ругательства и, тряся за шиворот, пытался заставить выкрикивать нужные имена. Как выпуклое слово Бафомет впухало на губах Оборотня пенистым Пузырем, но челюсти Стрльцовой свело, и она не могла его повторить. Как внутри Стрльцовой вспух тошнотный маслянный шар, и она блеванула прямо на синий круг огня. И чудо! Нечисть жуткая и ужасающая вспухла над плитой из Катькиной блевотины (надо же! и кресты ей ни по чем, и мадонны витражные!).

Катька рванула прочь с поганого места.

А за ней никто и не гнался. Парни того и ждали, чтобы увидеть Тварь. Они обнажились и, как показалось Катьке, занялись каким-то непристойством.

Почти у самой калитки Катька оглянулась и, увидав гигантски вымахавшую городом образину, чуть не сдохла. К тому же тошнота, повторилась и вывернула Стрельцову наизнанку на другой надгробный камень. Утираясь, Катька в отчаянии упала на калитку, и чудо — та оказалась открытой. Стрельцова выскочила с кладбища вон и, краем глаза заметив незнакомую темную фигуру на фоне мистического сияния Луны, припустила с новой силой.

Ноги несли ее со скоростью курьерского поезда.

Где-то в спящих кварталах завыла полицейская сирена. На одном из перекрестков Катьку опять скрючило и, чувствуя дрожь в выгоревших жилах, она прояснилась умом — первый луч света пробился над крышами на востоке.

И хорошо, потому что иначе она бы забрела неизвестно куда.

«Предательница, — подумала про себя Стрельцова равнодушно и повернула голову к окну. Тошнота, одолевавшая всю ночь, покинула желудок и поместилась куда-то в область затылка.

Внезапно в дверь постучали.

— Открыто… — вяло протянула Катька, созерцая плывущее за окном белое облако. Сколько времени? Часа три, наверное, уже. Или пять… Наверное пять. Облачко уже золотится. С утра все отливает в голубизну, после обеда в золото.

Вошел Эдик.

— Заболела? — спросил басист, осторожно присаживаясь на Катькину кровать. И даже сквозь одеяло Стрельцова почувствовала тепло окутывающее гостя. Что странно — она злилась на него, будто его вина была в том, что она поперлась вчера с лабухами. Злилась и жаждала этого теплого облака. Пусть бы оно влилось в нее — это золотистое тепло. В ее помертвевшие, сведенные ознобом жилы.

Эдик приподнял ее вялое запястье и мельком ощутил лягушачий пульс. По руке Катька тотчас пробежала теплая волна.

— Э-э-э… Загуляла вчера?

— Ой загуляла, Эдя! Ой, загуляла! — покаялась Катька.

— Пили-курили?! — Эдик ласково заглянул в глаза.

— «Глазки», — механическим голосом ответствовала Стрельцова.

— Глазки?

— Ужасные! Ужасные! — Катька привстала на локте. Но руку не убрала, оставила в Эдиковой — приятно было хотя бы только рукой спрятаться в теплой колыбельке ладони.

— Ужасные?

— Изо всех окон, трещин, стен, с неба, из фар машин, из кустов, из рук, лбов прохожих на тебя начинают пялиться глаза! И ты прямо кожей чувствуешь, как они пялятся. А потом из асфальта — змеи… Брр! Как в японском мультике.

— И что вы такое жрали?

— «Глазки»… Они называют это глазками. Лабухи купили на ступеньках Сакрэ-кер. Сами нажрались, и меня накормили… А потом…

— Что потом?

— А… дрянь всякая, — вздохнула Стрельцова. — Неохота вспоминать. Жалко мне их стало. Все равно ничего у них не выйдет. Ну играют они на своих гитарах, а толку-то? Да хоть они, как «Блэк Саббат», хоть как Мерлин Менсон стань, пока жопу не подставят или герыч не начнут продавать — ничего им не отвалится.

— Ну-у! Откуда такой цинизм в юном сердце?

— Да что ты понимаешь, малыш? — ухмыльнулась Катька и окинула Эдика взглядом сверху вниз. — Думаешь, кому-то нужна музыка? Я тоже так раньше думала. Пока жила в Саратове. Знаешь сколько по кабакам поет Поваротти и Хьюстон? А толку-то? Никто никому не нужен! Никакой музыки никому не надо! Зато все хотят трахать артисток. Или бабло косить и срать на артисток. Нет никакой справедливости и любви. Есть только кто кого имеет. И кто сколько за это получает. Короче, все — дерьмо.

— В твоем возрасте, Катерина, нельзя быть такой безнадежной.

— Я-то причем? Это жизнь безнадежная! — скривилась Катька, потихоньку раздражаясь.

— Жизнь такая, какой ты ее хочешь! Все от тебя зависит.

— Ой! Эдик!

— А что ж ты в артистки-то пошла тогда?

— Блин! Сама не знаю! Дура, наверное, но я верю, что у меня все будет не так. Да ладно, сейчас уже не очень верю. Отстань! Не надо! И так… — Катька плаксиво скривилась и, откнувшись в подушку, проскулила. — Не жалобь меня! Все равно ничего другого не придумать!

— Ну хорошо, не буду! А что это за «глазки» — то? — басист теперь рискнул погладить Катьку по спине, но та дернулась, как пиявка.

— Не трогай меня! А то я сейчас заплачу и буду рыдать полдня от жалости к себе, Максе и неудавшейся жизни!

— Хорошо, — сказал Эд и убрал руку. — Так что там за «глазки»?

— Ну-у… Дурь какая-то, местная. Кусочек бумаги, а на нем нарисован глазок. Потому наверное и «глазки». Но может быть, и наоборот — глазки нарисованы потому, что как нажрешься этой макулатуры, так отовсюду глаза на тебя пялятся! А ты… — Катька с подозрением вперилась в глаза собеседника. — Тебе-то зачем? Скажи еще, что попробовать хочешь!

— Ты удивишься, но это так.

В комнате бэк-вокалистки на минуту воцарилась тишина.

Катька тяжело вздохнула.

— Да брось ты, зачем тебе?

— Я же не басист, — помедлив, признался Эдик. — Как ты догадалась, и не гей, и не… в общем, я многое «не», из того, что можно было бы перечислить, но я всем этим интересуюсь, потому что пишу диссертацию на тему девиантного поведения молодежи. Так называемая работа в поле. Иногда я испытываю на себе то, чем пользуются люди для «открывания» чакр, «просветления» мозгов и «путешествий» в параллельные миры. Надо знать то, о чем пишешь.

— А-а-а…

— Кстати! — воскликнул он неожиданно. — А не пойти ли нам куда-нибудь пообедать?

— Пойдем, — мысль о еде взбодрила Стрельцову. — А тут есть русские кабарэ? Не знаешь, там очень дорого?

— Кабарэ, детка моя, открываются попозже. Но тут есть один русский гадюшник, где можно заказать тарелку борща после пяти. Недалеко от Латинского квартала, приедем как раз к открытию. Называется «Тройка». Премерзкое заведение, где можно отведать борща, послушать пьяных романсистов и псевдоцыган. Открывается в пять. Хочешь устроиться и остаться во Франции?

— С чего ты взял? — покраснела Катька. — Вовсе нет. Просто интересно, чего достигли тут наши соотечественники. Кстати! Ты купил себе гравюру?

Она уже раскаивалась в своей слабости и снова стала обычной мужественной, железной Катюхой. Никаких соплей!

— Нет, — покачал головой Эдик. — Пока нет. Не могу найти подходящую.

Катька соскользнула ногами с постели, встала и чуть не упала — комната пошла вертолетом, окатило холодной испариной.

— Ой! — охнула Стрельцова. — Суки! Обманули. А говорили будет зашибись. — Она выглянула в окно, и мир показался ей чужим, отнятым у нее. — Лучше бы я напилась водки! — снова посетовала Катька. — Чувствую себя, как будто меня перебрали по всем винтикам и всюду поставили жучки.

— Пойдем. Я тебя угощаю. Хочешь, в тройку, хочешь — в обычную забегаловку.

— Хорошо, наверное, быть психологом. У меня вот на кабак не хватит. А, кстати! Чего это ты такой заботливый, а? Ты мне глазки строишь или просто так?

— Просто так. Из человеколюбия.

Эдик, возможно, хотел утешить Катьку, но она расстроилась.

— Да?! А я-то думала, — разочарованно протянула она.