Бриг «Три лилии», стр. 39
— Пусти-ка, я погляжу…
На песке был овальный от печаток. Ни копыто, ни каблук, ни зверь, ни человек…
След был совсем свежий, в нем медленно собиралась вода.
У Миккеля пробежали мурашки по спине. В трех метрах от первого следа он обнаружил второй. Разве может человек на три метра шагнуть?
Подле козел, на которых корабельщики пилили доски, были еще следы. Здесь чудище шло на двух ногах. Зато на краю, где песок сменялся вереском, оно снова прыгнуло на четыре метра.
Миккель вспомнил слова плотника Грилле про морскую скотину: «Им и пятнадцать метров сигануть ничего не стоит!» А тут четыре. Что ж, неплохо, коли то был морской ягненок.
Миккель погладил Боббе; пес ответил рычанием.
— Да ты что, околдован, что ли? Чего зубы скалишь? Пошли лучше домой.
Он привязал веревку к ошейнику, но пес потащил его на гору.
— Смотри, простынет каша… Да не тяни так! Сбесился, что ли? Иду…
Вверху, возле расщелины, которая бороздила Бранте Клев от вершины до самого моря, Боббе вдруг дернул так сильно, что чуть не вырвал у него из рук веревку. Кто-то блеял совсем рядом — в каких-нибудь трех шагах…
Миккель обнял рычащего пса и опустился на колени, на колючие кустики голубики.
На краю расщелины вырос во мраке неясный силуэт.
Жалобное блеяние… Неведомое существо взлетело в воздух, приземлилось на четвереньках по ту сторону и исчезло в кустах.
Все произошло так быстро, что Миккель не успел начать «Отче наш»… Зато он успел бросить вслед чудовищу железное лезвие.
— Аминь, да будет так! — прошептал он: «священные» слова отгоняют нечисть.
Железо звякнуло о камень. В тот же миг Боббе, вырвавшись из рук Миккеля, с диким лаем кинулся к расщелине.
Но одно дело морская скотина, и совсем другое — старая беззубая собака, как бы ее ни околдовали. Четыре метра попробуй, прыгни!..
Боббе взвыл от досады, повернулся и побежал в обход.
Его пасть побелела от пены, хвост торчал, как метелка.
Глава седьмая
ЧЕРНЫЕ БРЮКИ
В тот вечер в бабушкиной каше было особенно много комков. Но у кого повернется язык бранить бабушку за то, что она плохо видит? Миккель гонял комья по тарелке и делал вид, будто ест рисовый пудинг с ежевичным вареньем.
Корзина Боббе стояла пустая, возле Ульрикиного кола на лужайке лежал обрывок веревки.
Когда тебе пятнадцать и ты вот-вот собираешься уйти в плавание, ты, разумеется, ничуть не веришь в старушечью болтовню о «заколдованных морских овцах». Но стоило Миккелю перестать возить ложкой, как сразу становился слышен леденящий душу вой ветра на Бранте Клеве.
У бабушки были свои заботы.
— Что станем делать, как выскребем всю муку в ларе? ворчала она у печки.
Петтер Миккельсон проглотил клейкую кашу и попробовал говорить животом. Он научился этому в Клондайке.
— А не переделать ли нам постоялый двор на корабль? забурчал голос из-под жилета. — И уйдем в море, вся шайка. Бабушка станет на руль, Петрус Миккельсон на реи полезет. А мальчонка будет кастрюлями командовать.
Он ничуть не хотел этим упрекнуть бабушку за комья в каше, но у Матильды Тювесон всегда портилось настроение, когда заговаривали о море.
— У вас только и мыслей, что в море уйти! — всхлипнула она. Бабушка повернула к Миккелю старое, морщинистое лицо: Уж тыто… Или забыл, каково это — сидеть дома и ждать, ждать, а его все нет и нет…
Миккель смотрел вниз. Хлопнула дверь за бабушкой.
Послышался виноватый голос отца:
— Что, стыдишься?
Миккель глянул на книжечку в клеенчатой обложке, торчавшую из отцова кармана.
— А что у тебя за книжка, отец?
Петрус Миккельсон встал со вздохом, сунул в карман сверток с мелкими гвоздиками и пошел к себе.
— Вот прочту, увидишь. После меня — твой черед. Спокойной ночи, Миккель.
«Прочту — увидишь… Дупло — в августе…» Болтает невесть что, лишь бы заморочить голову бедняге, которому никогда, никогда…
Заячья лапа в башмаке сразу стала больше, а сам Миккель — меньше блохи.
«Если капитан Скотт уже набрал команду, — думал он, спрячусь в трюме. Не нужны им Хромые Зайцы — пусть за борт бросают, а здесь не останусь!»
Он взял свою тарелку и отнес на крыльцо — на случай, если Боббе вернется голодный.
Потом… потом Миккель сделал то, чего не делал уже пять лет: шмыгнул в сарай, в Ульрикин уголок.
Но Ульрики не было на месте.
«Скучает, животина, пошла к Синторовым овцам», — сказал он себе, отгоняя ноющую тревогу.
«Морская скотина — подумаешь! Человек не сегодня-завтра в море уйдет, станет он бояться какого-то вздора!»
Миккель плюнул на навозные вилы и зашел в стойло.
Здесь было тепло и уютно…
«Неужели правда, что Скотт — это дубильщик?» Миккель зевнул и мысленно отправился на лодке через залив.
Вот и цирковой фургон стоит на старом месте, только слоновья голова с двери исчезла.
«Оторвали бы ему тогда поддельную бороду, было бы все ясно», — подумал Миккель, и вилы словно кивнули.
Заячья лапа согрелась в соломе. «Как бы узнать — капитаны сразу выбрасывают „зайцев“ за борт или сначала исповедуют и накормят?»
Мысли начали путаться, в голове закружились яблони, книжки с клеенчатой обложкой, воющие Ульрики с восемью ногами и здоровенным рогом во лбу…
Ух ты, вот оно, чудище из оврага, прямо в окошко вскочило! Но Миккель Миккельсон не зевает, держит наготове складной нож!
«Я тебя! Не будешь на собак порчу насылать!» — крикнул Миккель и проснулся.
С грохотом упали вилы. Ульрика, тяжело дыша, перешагнула через них и легла рядом с Миккелем. Дверь еще скрипела: значит, она вошла только что.
Миккель прижал к себе дрожащую овечью морду.
— Что… он уж и за тобой гнался? — проговорил он, запинаясь от волнения. — Ну, доберусь я до него!
Миккель схватил вилы и выскочил на двор. Солнце еще не взошло, но над крышей постоялого двора уже стелился пар.
А на крыльце лежал Боббе и весело трепал зубами черный лоскут. Миккель сжал вилы крепче, так что суставы побелели, но сражаться было не с кем.
— Если морские овцы ходят в черных брюках, — прошептал он, — то одна из них сейчас разгуливает с голым задом!
Голос Миккеля больше не дрожал.
Глава восьмая
МАНДЮС И ВОР
Летними вечерами над Бранте Клевом мошкары тьматьмущая. В эту пору местные жители советуют остерегаться клевских фей.
— Не ходите туда после полуночи, — говорят они, — заманят феи прямо в пропасть. Не успеешь и глазом моргнуть, как рыбьим кормом станешь.
Конечно, каждому ребенку ясно, что это небылицы.
А только и постраннее вещи случались на пустоши.
Взять хоть происшествие с Синторовыми овцами!
Шестьдесят восемь животин, считая ягнят, пригнал Мандюс Утот на пустошь в этом году. А три дня спустя, как ни считал, ни пересчитывал, получалось шестьдесят шесть.
Синтор обозвал Мандюса тупицей, который и пальцы-то на собственных ногах сосчитать не сумеет. А на следующий день оказалось еще одним ягненком меньше, хотя Синтор сам пришел проверять.
Синтор сперва побледнел, потом покраснел, как бурак.
Мандюс просунул пальцы в дыры пальто и предложил прочитать «мощный стих против рыси».
— Не морочь другим голову, коли своя не работает! Уж я-то знаю, чьих это рук дело! — зашипел в ответ Синтор и поглядел на дом Миккельсонов.
Мандюс получил приказ соорудить сторожку и засесть в ней на ночь с ружьем.
— Коли увидишь то, что мне надо, деньги твои! — сказал Синтор с недоброй улыбкой и сунул ему в карман новенькую пятерку.
У бедняка Мандюса закружилась голова. Ясное дело: нет ничего приятнее для слуха, чем шуршание новой пятерки…
Мигом срублены четыре жердины. Теперь — воткнуть их в землю, так. А теперь — рубить кусты, побольше да погуще, вот так!
Мандюс связал жердины вверху — аж заскрипели! — потом настелил крышу и заполз с ружьем в шалаш.
Никто в Льюнге не ведает, что случилось в ту ночь на клевской пустоши. А только утром, в половине шестого, Мандюс ворвался в спальню к Синтору, словно за ним сам черт гнался.