Бриг «Три лилии», стр. 38
— Уж не бриг ли он там строит, ась? На речке пускать? Что скажешь, матушка Тювесон?
Влажные глаза Матильды Тювесон сверкнули.
— У людей беда, а он надсмехается! — вскричала она и стукнула плотника кочергой так, что сажа посыпалась.
— С блохами и старыми ведьмами толковать — только время переводить! — обиженно буркнул Грилле и пошел к себе жарить свинину.
Кончилось лето. Рябина покрылась румянцем, скворечня под застрехой опустела.
Первого ноября Петрус Миккельсон поднялся на чердак и надел воскресный костюм. Потом позвал Миккеля.
— Между нами, мужчинами, — зашептал он, прикрывая поплотнее дверь. — Хочу попросить тебя: пригляди за старушкой-мамой, пока меня не будет.
Знакомый страх сжал сердце Миккеля.
— Ты… ты уходишь опять, отец?
Миккельсон-старший сунул книжку в матросский сундучок и прижал ее крышкой:
— Кончились брантеклевские самородки, сынок.
— И куда же ты?..
Петрус Миккельсон прищурился и посмотрел в окно.
Над корпусом корабля на верфи вихрился первый снежок.
— Не все то золото, что блестит, сынок. Важно найти настоящее. Вот я и хочу этому научиться.
Он тряхнул рукавом, и у него в ладони очутилась вдруг скомканная полусотенная бумажка.
— Побудь за кассира, Миккель, пока я вернусь.
Он наклонился, сделал хитрые глаза и добавил:
— А увидишь этого мошенника Скотта, дай ему хорошего пинка за меня.
С этими словами Петрус Миккельсон вскинул сундучок на плечо и зашагал вниз по лестнице. Миккель прильнул к окошку и смотрел, как он взбирается на обледенелую гору.
Бабушка стояла на крыльце, спрятав морщинистое лицо в передник.
— Помяни мое слово, Миккель! — всхлипнула она. — Последний раз мы видели этого бездельника.
Глава шестая
МОЖЕТ ЛИ МОРСКАЯ СКОТИНА ОКОЛДОВАТЬ СОБАКУ
Прошла и эта зима, перебились — хоть порой и пучила живот сухая картошка.
Скворцы вернулись под застреху постоялого двора, но вороны переселились с горы в другое место.
Люди говорили, что их прогнал стук на верфи.
Вечерами Миккель прокрадывался в отцову лощинку и смотрел на берег. Корабельщики уже давно обшили шпангоуты досками. Палуба тоже была готова. Теперь они трудились над поручнями, делали люки.
«Этак скоро на воду спустят!» — думал Миккель. Наглядевшись, он шел домой и открывал каморку Петруса Миккельсона. Пусто…
Но вот однажды утром Миккель проснулся от стука во дворе. Он живо натянул штаны и вышел.
Возле старой яблони стоял Петрус Миккельсон и заколачивал дупло досками. Черный выходной костюм пообтрепался, сквозь дыры в башмаках выглядывали драные носки.
— Ты вернулся? По-настоящему?.. — прошептал Миккель.
Отец поднес палец к губам:
— Погоди, дай заколотить сокровищницу. С такими мошенниками, как Скотт и Грилле, только зазевайся…
— Что ли, у тебя там золото, да? — спросил Миккель; в нем пробудилась былая недоверчивость.
— Лучше золота, сынок. А достанем… сейчас скажу. Отец посчитал по пальцам. — В августе, вот когда достанем, если погода не подведет. А теперь пошли. Разбудим бабушку да кофе поставим.
Миккель сжал кулаки. Он вырос из того возраста, когда верят в сказки.
«Ничего, — подумал он. — Вот уйдет на верфь, я оторву доски и докажу, что все это враки».
Но доски были дубовые, а гвозди длинные, семидюймовые. К тому же каждый раз, когда Миккель прокрадывался к яблоне с плотниковым ломом в руках, у него почему-то слабели колени. В конце концов он придумал: сунул между досками прутик и стал вертеть. В дупле зашуршало. Бумага! Но разве деньги складывают просто так?
Весной Миккель кончил школу. Петрус Миккельсон пришел на выпускное торжество в своем потрепанном выходном костюме. Карман пиджака оттопыривался: там лежала книжка в клеенчатой обложке.
Туа-Туа спела песенку про датского аиста. Миккель прочитал «Моряка» — стихотворение Юхана Улуфа Валлйна.
Бабушка проплакала все торжество; хоть она и не видела дальше кончика носа, но слышала хорошо.
После заключительного псалма к Петрусу Миккельсону важно подошел сам Синтор. У господина Синтора не было детей, зато он заседал в школьном совете.
— Люди бают — Миккельсон в отлучке был? — спросил он с ехидной усмешкой.
— Нужда бедняка по свету гоняет! — вздохнул Петрус Миккельсон и снял шапку.
— В Клондайке, бают? — продолжал ухмыляться Синтор.
— В той стороне, это точно, — ответил Петрус Миккельсон и поклонился.
— Будто золото нашел?
— Восемь корзин с верхом. — Миккельсон-старший посчитал по пальцам. — Не будь Синторова усадьба так запущена, сейчас бы купил.
Щетина на подбородке Синтора раскалилась.
— Попомню я тебе эти слова, — прохрипел он и стремительно зашагал прочь.
Миккелю нечем было похвастаться, но и стыдиться нечего. Четверка за диктант — не так уж плохо. Тройка по арифметике объяснялась тем, что его всегда клонило в сон от цифр. Так и тянуло поглядеть в окошко: облака в точности напоминали корабль, летящий на всех парусах по бурному морю.
— Что же ты думаешь делать после конфирмации, Миккель Миккельсон? — спросил учитель.
— В море уйду, — ответил Миккель и поглядел уголком глаза на Миккельсона-старшего: он стоял за школьным сараем и целился в солнце длинной жердью.
— Хочешь стать капитаном — подтянись по арифметике, сказал учитель. — В море надо уметь хорошо считать. Ну, желаю успеха, Миккель Миккельсон.
— Передайте Туа-Туа, что я заеду за ней завтра на Белой Чайке! — громко крикнул Миккель, чтобы никто не услышал, как Миккельсон-старший опять бормочет что-то несусветное: «Селенографическая долгота, одиннадцать градусов и шестнадцать минут ост-зюйд-ост, отклонение согласно…» Вечером Миккель потихоньку прошел на свой старый наблюдательный пункт на Бранте Клеве. Столяры и плотники кончили на сегодня петь «Эй, нажмем!..», и можно было не затыкать уши мхом. Но как отогнать печальные мысли?
Весна выдалась унылая, холодная. Черника померзла, на ольхе распустилось лишь несколько крохотных почек.
На клевской пустоши блеяли Синторовы овцы. Миккель достал священную историю и стал повторять урок.
— Что с тобой? — спросил он вдруг и почесал Боббе за ухом.
Пес продолжал ворчать.
— Али рысь почуял?
Миккель прислушался. Что за наваждение: будто в море овца блеет…
Он сжал в руках священную историю — вот так, теперь никакая нечисть не подступится…
— Да это Ульрика. Почуяла Синторовых овец и сорвалась с привязи, — успокаивал он Боббе. — Как весна, так ей не сидится на месте. Ложись-ка и помалкивай!
Чу, снова блеяние — прямо с моря!
Миккелю стало холодно.
Вспомнилось, что говорил Грилле про морскую скотину, мол, хуже чудовищ нет.
Семиногие быки, черные клыкастые овцы, которых пасут на дне моря жители подводного царства… А к ночи русалки выгоняют морскую скотину на берег, чтобы она околдовывала своим мычанием сухопутных тварей — собак и прочих. И если у тебя нет ничего железного, чтобы бросить через голову нечисти, то…
Миккель глянул на встревоженного Боббе.
— Что, трусишка, ужели ты в старушечьи бредни веришь? сказал он громко самому себе.
Вдруг Боббе хрипло взвыл и помчался вниз, к верфи.
— Боббе! Назад, Боббе!..
Куда там! Будто и не слышит. Миккель сунул книгу под куртку и нащупал рукой складной нож. Маленькое лезвие легко снималось со штыря. Стругать не годится, но как-никак железо!
Он сплюнул на север — оттуда вся нечисть приходит! — и шмыгнул к верфи.
Желтый корпус корабля словно светился в полумраке. На носу торчал бушприт. Пахло морем и дегтем.
Тихо булькали волны, там где стапели уходили в черную воду.
Опять блеет! Теперь — на горе!
Дернина под ногами Миккеля оборвалась, и он шлепнулся прямо на груду колючего горбыля. Боббе стоял на песке возле лебедки и принюхивался, задрав хвост. Миккель подобрал обрывок веревки и вылез к лебедке. Боббе глухо зарычал.