Бриг «Три лилии», стр. 36

Первый раз, когда Миккель один приехал верхом в деревню, со всех сторон сбежались мальчишки — меняться:

— Миккель, хочешь складной нож?

— Миккель, слышь, чего дам: акулью челюсть, еще даже зубы остались!

Про заячью лапу никто не вспоминал.

А Миккель складывался пополам от хохота:

— Что ли, перочинный нож может задом наперед ходить, да?

И правда, стоило ему свистнуть, как Белая Чайка шла задом наперед ничуть не хуже, чем передом назад.

— А скажу «хир шнюррен», по кругу бежит! Она только почужестранному понимает. Покажи-ка теперь, что твоя челюсть умеет?.. То-то!

Миккель свистнул по-особенному — один он так умел! — и Белая Чайка закружилась на месте.

— Вот если у кого есть белый бриг с гафелем во всю мачту, давай сюда, потолкуем!

Мальчишки разевали рот так, что язык дрожал, словно лист. У кого же в Льюнге найдется бриг для мены?

А Миккель уже заметил в окне школы учителеву дочку Туа-Туа, и Белая Чайка помчалась галопом по деревне.

По-настоящему ее имя было Доротея, в честь матери, которая умерла, но все звали ее Туа-Туа. У нее были зеленые глаза и самые рыжие волосы во всей округе.

Раньше она была также первой воображалой во всей округе. Но с того дня, как Миккель вытащил ее за косу из проруби на заливе под Бранте Клевом, он и Туа-Туа стали лучшими в мире друзьями.

— Сегодня отец начинает взрывать на Синторовом Носу. Прыгай на корму, отвезу посмотреть! — крикнул Миккель, сидя верхом на Белой Чайке.

Синторовым Носом называли южную макушку Бранте Клева. Там был самый зернистый гранит во всем Бухюслене.

— Иду! — прощебетала Туа-Туа.

Не успел никто и глазом моргнуть, как она скатилась вниз по лестнице и вскочила на Белую Чайку.

— Дорогу, сухопутные крабы, отчаливаем! — крикнул Миккель, поворачивая лошадь.

И понеслись они к Бранте Клеву — эгей! — так что ножи и акульи челюсти полетели во все стороны.

Учитель Эсберг стоял у окна и махал им вслед. Он родился в Эсбьерге в Дании, и когда играл на органе «Ютландскую розу», то поминутно вытирал глаза платком.

Бедняга, ему не суждено было больше увидеть родную Данию. Но в 1892 году об этом еще никто не знал.

Почти четыре года гремели взрывы на Синторовом Носу.

Миккель Хромой подрос, стал Миккелем Всадником и почти позабыл о своей заячьей лапе. Но вот однажды взрывы смолкли.

С этого дня и начинается история о Миккеле Мореходе.

Глава третья

ТОЛСТЯК В КАПИТАНСКОЙ ФУРАЖКЕ

Уже весь рыбачий поселок Льюнга заснул, а в окошке богатея Синтора еще долго горел свет.

Синтор сидел с кислой рожей, один со своими деньгами, и ломал голову, как досадить «этим голодранцам Миккельеонам». Он все не мог простить себе, что так дешево продал Бранте Клев.

И вот однажды ночью он надумал: разве приморские пустоши не созданы как нарочно для того, чтобы пасти на них овец? А кто, как не он, хозяин пустошей по эту сторону Бранте Клева?

И разве «эти Миккельсоны» посмеют взрывать камень, если совсем рядом будут пастись пугливые овечки? Богатей Синтор потер руки и пошел в каморку батраков будить своего старого пастуха Мандюса Утота.

Кожа у Мандюса была сморщенная, как сухой лист; зиму и лето он ходил в драном пальто. Мандюс не был злой, но за двенадцать шиллингов и кружку пива брался сделать что угодно.

— Есть, хозяин, все понял, — сказал Мандюс и поклонился так, что стукнул лбом о собственные колени.

На следующее утро на клевской пустоши паслось шестьдесят овец. Сам Синтор стоял на краю скалы и орал в сторону каменоломни:

— Если хоть один осколок попадет в моих овец, я на вас ленсмана напущу! Слышишь, Миккельсон?!

Никто не ответил.

Пыхтя и отдуваясь, Синтор спустился вниз и заглянул в большой сарай. Ни души. Он обошел вокруг горы. Гранит кончился, рабочие ушли.

— Что, съели, баре бесштанные! — осклабился Синтор.

Но он почему-то не был так рад, как мечтал.

— Чего рот разинул?! Ставь загоны для овец! — заорал он на Мандюса. — Не ровен час, этот сброд еще что надумает!

— Есть, хозяин, все понял, — ответил Мандюс и стукнул лбом о колени.

На следующий день среди кустов на клевской пустоши стояло одиннадцать сарайчиков.

Мандюс раскалил гвоздь и выжег на потолке каждого сарайчика метку, которая изображала отрубленный рысий хвост. Потом он сплюнул на север и прочел стишок:

Под горой, переливаясь на солнце, сверкало море.

Мандюс взял узелок с едой, прошел на Синторов Нос, уселся поудобнее и стал показывать барану-вожаку корабли.

— Вон шхуна идет, коли ты ведаешь, что это такое, башка рогатая. Ишь ты, так и режет волну! А вон барк. Паруса убирают, видал?..

Но чаще всего шли пароходы — новая мода, — при виде которых Мандюс поневоле плевался. А только кто станет строить парусник, когда можно пустить машину и идти как хочешь против любого ветра?

— Эге-ей! — прокатилось вдруг по горе.

Мандюс и баран сощурились: солнце светило прямо в глаза. На соседнем бугре стоял длинный пузатый человек в морских сапожищах. Даже сквозь марево было видно, как сверкал якорек на фуражке.

— Где тут постоялый двор?! — зычно крикнул человек.

— Сразу под горой, — ответил Мандюс.

— Спасибо! — крикнул человек и стал спускаться вниз.

Мандюс выплюнул шкурку от сала.

— Что — камень покупать?! — закричал он.

Чужак уже был далеко, он шел проворно — даром, что живот большой.

— Не, корабль строить! — прокричал он в ответ.

— Чай, пароходишко какой-нибудь вонючий? — спросил Мандюс.

Чужак был уже почти у постоялого двора, но Мандюс услышал, как его голос отдался на Бранте Клеве:

— Бри-иг!

Глава четвертая

ЧТО ДЕЛАТЬ С ЗАРЕЗАННОЙ КУРИЦЕЙ

Бабушка Тювесон с самого утра сидела на пороге конюшни и плакала.

Известно: тому, кто смотрит на мир сквозь слезы, все серым кажется. Бабушка протерла глаза передником, но мир все равно оставался серым.

Потому что Матильда Тювесон начала слепнуть. Только не подумайте, что она ходила и жаловалась всем и каждому на свою беду. Иное дело — каменоломня; тут бабушка просто не могла смолчать.

— Господи, коли ты не подбросишь нам еще гранита, я брошусь в море! — шептала она. — Тебе этого хочется?

Солнце сияло, но господь молчал.

— Что ж, аминь, да прости докучливую старуху! — вздохнула бабушка и побрела на кухню готовить скумбрию на обед.

В это-то время и постучался к ним чужак.

— Входи да не придурквайся! — крикнула бабушка; она подумала, что это Миккель.

Незнакомец вошел, лихо козырнул двумя пальцами и спросил корабельного плотника Грилле.

— Скотт моя фамилия, — представился он. И голос у него был такой скрипучий, словно он мела наелся. — Эдвард Скотт, капитан!

Бабушка прищурила воспаленные глаза. Живот как бочка, на руках толстые перчатки — в такую жару-то!

— К плотнику вот туда, вверх по лестнице, — сказала она.

— Благодарю! — чужак снова лихо козырнул.

Волосы и борода срослись у него вместе. Бабушка успела только приметить блестящие серые глаза под козырьком; в следующий миг он уже шагал по ступенькам вверх.

Петрус Миккельсон в этот день уехал в город искать охотников приобрести разработанную гору, а Миккель был у Туа-Туа и помогал учителю ставить флагшток.

— Ох, что-то лицо знакомое… — пробормотала бабушка и выглянула в прихожую.

Но тут капитан Скотт и плотник Грилле затопали вниз по лестнице, и бабушка юркнула обратно на кухню. О чем это они толкуют? Она приложила ухо к щелочке.

— По рукам, значит? Будете десятником на постройке! сказал тот, что назвался Скоттом. — Как придет лес, так и заложим корабль.

Они ударили по рукам возле бабушкиной двери.

— Да, кстати. А чья это каменоломня здесь, на горе?