Бриг «Три лилии», стр. 33

— Ух ты, видал, как через изгородь сиганула! — доносится снизу, от батраков.

Богатей Синтор с рычанием швыряет прочь карандаш и раздвигает занавески. Сейчас он им покажет!

Петрус Юханнес Миккельсон привязывает к флагштоку белую лошадь. Сын Миккель сидит в седле. Со всех сторон их окружили ребятишки. Они смотрят, таращат глаза, спрашивают и поражаются. Миккель отвечает всем.

— Еще как! — говорит он. — Хоть два метра изгородь одним махом перескочит… Стой тихо, Белая Чайка!.. А рысь у нее! Хромая, говоришь? Так это же самое главное! Сколько всего лошадей в деревне? Шестнадцать, если Черную Розу считать. А хромых? Да к тому же белых?.. Тихо, тихо, Белая Чайка! Клянусь своей заячьей лапой, я ее ни на какую Черную Розу не променяю, хоть бы господин Синтор одиннадцать риксдалеров приплатил.

Ребятишки разевают рты и просят позволения потрогать лошадь. Хоть чуточку, только хвост…

— Осторожно! — предупреждает Миккель. — И по одному. Как-никак, она цирковая, да к тому же белая и… хромая!

Миккельсон-старший пошел в дом Синтора.

— Зачем это он, Миккель? — удивляются ребятишки.

Миккель чешет Белой Чайке за ухом.

— Дела, вот зачем. Пить хочешь, Белая Чайка?

Но лошадь, похоже, не хочет пить, и Миккель остается сидеть в седле. Вот и лавочник подошел посмотреть, и кузнец, и еще куча народу. А кто это там бежит по деревенской улице? Ну конечно, Туа-Туа Эсберг, кто же еще?!

— Ну как он, Миккель?! — кричит она издали.

— Кто? — спрашивает Миккель.

— Отец!

— В полном порядке! — кричит в ответ Миккель.

Только тут Туа-Туа замечает лошадь.

— Ой, Миккель! — восхищенно вздыхает она. — Какая красивая!..

— Приходи вечером покататься, — говорит Миккель. — Она умеет задом наперед скакать — цирковая! А вот нырять за камнем на две сажени не может.

Тем временем Петрус Миккельсон вошел в контору и лихо козыряет Синтору.

— Я насчет постоялого двора, — говорит он.

— Да? Вот как! — бурчит богатей Синтор, а сам думает: «Хоть бы он провалился, этот постоялый двор!»

— Надо же где-то жить, — продолжает Миккельсон-старший. — Конечно, цена ему грош в базарный день, но до поры сойдет.

Пять минут спустя он уже купил постоялый двор за пятьдесят риксдалеров.

— Вообще-то к дому участок полагается… — Он чешет в затылке. — Да вот беда — один камень кругом… А кому охота платить за камень да вереск?

Богатей Синтор согласен. Еще пять минут — и Петрус Миккельсон купил Бранте Клев тоже. И неплохо заплатил, потому что он не жулик какой-нибудь, разве что плут.

Триста риксдалеров! Богатей Синтор не верит своим глазам.

Заодно он уступил Островок и участок берега — семьсот шагов. Опомнившись, Синтор достает сигару, но Миккельсон-старший вежливо отказывается.

— Мне нельзя, — объясняет он. — Из-за собаки… До свиданья, спасибо за сделку.

— Со… собаки? — не понимает Синтор.

— И мальчонки, — добавляет Петрус Миккельсон, беря шляпу с вешалки.

— Лошадь хромает? — кричит богатей Синтор вслед ему.

— Ага, еще как! — отвечает Миккельсон-старший уже со двора. — Это вам не какая-нибудь клячонка. Меньше чем за восемьсот риксдалеров не уступлю!

И он садится на лошадь впереди Миккеля. Глядите-ка, там еще место осталось сзади — как раз для Туа-Туа Эсберг. Ребятишки бросаются врассыпную — сейчас поскачут, ух ты!

— Что это у тебя на руке, подружка? — кричит Миккелев отец, пуская лошадь вперед.

— Пластырь! — отвечает Туа-Туа, изо всех сил цепляясь за Миккеля: цирковые лошади любят всякие трюки — так и пляшут на ходу.

— Сдирай его! — командует Петрус Миккельсон.

Верно. Сегодня же тринадцатое мая! Она совсем забыла.

День распластыривания — он еще две недели назад говорил.

Мгновение спустя грязный пластырь повисает на колючем кусте.

А лошадь уже далеко. И Туа-Туа с ней вместе. Ее трясет и трясет. Все слова и мысли застряли в горле. Миккель чувствует ее дыхание над ухом:

— Ис…исчезли, Мик…кель!..

И он докладывает отцу:

— Исчезли, говорит. Бородавки!

— Еще бы! От ляписа-то, — отзывается отец, держа повод двумя пальцами. — Скажи ей, чтобы держалась. И не такие с коня падали.

Они уже виехали из деревни и свернули на Бранте Клев.

— Все семь! — шепчет Туа-Туа.

— А ну, веселей скачи, Белая Чайка! — кричит Петрус Миккельсон и хлопает лошадь по шее. — Небось по своей земле бежишь! Чувствуешь? Застолбили гору Петру с Миккельсон и сын!

— Ни одной не осталось!.. — шепчет Туа-Туа.

Эмиль-башмачник, одинокий житель Брантеклевского леса, опять сидит на крыльце. Правда, в кустах лежит ружье.

А вон опять белая лошадь мчится как ветер! Эмиль выпускает молоток и заслоняет рукой глаза от солнца.

«Есть у них совесть? Сразу трое верхом на бедняге», думает Эмиль. Он не знает, что это цирковая лошадь, что она, если надо, может задом наперед скакать.

Позади сидит Туа-Туа Эсберг и поет, высоко подняв правую руку.

Озеро блестит на солнце, как стекло. Водяной не показывается.

Глава двадцать девятая

ПЕТРУС МИККЕЛЬСОН ОБЗАВОДИТСЯ НОВОЙ ПОДУШКОЙ, А МИККЕЛЬ МИККЕЛЬСОН ЗАСЫПАЕТ НАД СВЯЩЕННОЙ ИСТОРИЕЙ

Удивительное дело, до чего рано в этом году наступила осень!

Вереск отцвел уже в июле. В сентябре улетели ласточки, в октябре выпал первый снег.

Но разве страшен снег тому, у кого доброе жилье. Красный ларчик многое переменил.

На постоялом дворе перекрыли крышу, вставили новые стекла. Стены укрепили бревнами из своего леса. Комнату очистили от рухляди и покрасили; из подвала выгнали крыс.

И только чердак остался по-старому. Во всех углах паутина. Стоят на месте сломанные часы. Рядом — заморский сундук, в котором лежал черный камень.

Если поплевать на палец и потереть окошко, то можно увидеть дровяной сарай. Как был, так и остался, зато дальше видно конюшню и мастерскую — за три месяца поставили.

Но ведь на чердаке еще одно окошко есть. То самое, в которое Миккель Миккельсон видел, как богатый Синтор хромал вверх по горе — без шляпы и без одного сапога, когда плотник Грилле спустил его с лестницы. Это окошко смотрит на Бранте Клев.

Как же выглядит нынче гора?

Прежде всего бросается в глаза доска — огромная доска, прибитая к двум соснам. Буквы в рост человека сообщают, что здесь находится

Эту доску прибили первым делом.

— И вовсе никто не кичится, — говорил Миккельсон-старший. — Просто, чтобы капитаны видели, куда за камнем подходить, и чтобы люди знали, где есть гранит на продажу.

Четыре молотобойца и один пальщик работали лето и осень на Бранте Клеве. А жили они на постоялом дворе, все пятеро, — там было вдоволь места.

Когда они уходили обедать или ложились вздремнуть, Боббе сторожил кувалды и бур. Но шнура он боялся, как чумы.

Двадцать шестого сентября 1892 года к каменоломне Миккельсонов подошел первый корабль. Пристань Симона Тукинга сохранилась, но с другой стороны залива построили еще одну для шхун и больших кораблей. Там тоже висела доска, правда поменьше.

И вот пришел корабль. Белый, как когда-то бриг «Три лилии». Правда, этот назывался «Белый свет», но если стоять против солнца и прищуриться, то можно вообразить, что это «Три лилии».

А зачем щуриться — корабль-то добрый! И чем плохое название — «Белый свет»? После приходило много кораблей, один за другим, но первый был все-таки особенный.

Миккель и Туа-Туа сидели на пристани и видели, как он зашел против ветра, убрал паруса и заскользил, словно лебедь, по темной воде. У Миккеля стояла под рукой банка с салом — для Боббе.

— Эх, вернулся бы Симон Тукинг, посмотрел бы вместе с нами! — сказал Миккель.

— Чего уж, утонул ведь, — ответила Туа-Туа.

Миккель взял камень и бросил в воду.

— Видишь, Туа-Туа, — сказал он, — камень на дне морском, пропал. А намазали бы салом, так Боббе его достал бы.