Бриг «Три лилии», стр. 32
— Они смеяться будут!
— Кто?
— В деревне… — Миккель всхлипнул и пошевелил четырьмя пальцами в правом башмаке.
Он ощутил на плече руку отца — теплую, сильную.
— Так ты, значит, мечтал, что они забудут про Хромого Зайца, была бы только лошадь хорошая, да? Нет, сынок, они не забудут, хотя бы ты проехал на двадцати конях высшей марки. Не забудут, пока ты сам будешь помнить, так и знай! А ты лучше вот о чем думай, как поедешь на ней: «Белая Чайка жива, и выручил ее я. Пусть кричат что хотят!» Ну как, что для тебя важнее?
— Бе…Белая Чайка? — прошептал Миккель.
— Ага, я ее так назвал, — кивнул Петрус Миккельсон. Сказать по правде, так я еще на той неделе ходил к циркачам прицениваться. Сорок крон запросили. Десятку сразу, остальное через месяц. И знаешь, Миккель, откуда я взял десятку?
Миккель невольно прислонился к теплому лошадиному крупу, до того у него вдруг задрожали ноги.
— Нет… Правда? Ты… ты взял…
— …из бутылки в дупле. Оттуда, Миккель, оттуда и взял. Так что можешь теперь сказать себе: мои десять риксдалеров спасли ее от пули. А захочешь утешить, что хромая, так шепни на ухо: «Через неделю они уже не так будут смеяться, Белая Чайка, а еще через месяц вовсе перестанут, потому что увидят, что мы на этот смех ноль внимания». А коли услышишь, что у ней забурчит в животе, то шепни на ухо: «Отец мой захватил для тебя мешок овса, на дворе сбросил, погоди чуток, я принесу…»
Не успел Петрус Миккельсон договорить, как Миккель уже выскочил из сарая. Сердце его колотилось: «Моя лошадь, моя лошадь, моя лошадь!» Над Бранте Клевом сняла одинокая звездочка, прибой ласково гладил пристань Симона Тукинга. Но Миккель Миккельсон ничего не видел и не слышал.
К тому времени, как он вернулся, Петрус Миккельсон успел уже сходить за фонарем и повесить торбу на лошадиную шею. Миккель насыпал в торбу овса, потом принес ведро воды, и они заперли дверь на ночь.
Но они не пошли спать сразу. Дойдя до крыльца, отец достал черный камень и задумчиво ощупал его.
— Садись-ка, Миккель, — сказал он. — Потолкуем малость.
Миккель сел.
— Купить в рассрочку лошадь — нам еще по силам, — продолжал отец. — Вот гору — это посложнее. А жаль…
Миккель посмотрел на Бранте Клев — черную громадину в весеннем сумраке, потом на камень в руке у отца.
— Гору? — повторил он.
Петрус Миккельсон привлек его к себе.
— Только между нами, Миккель, — произнес он тихо. Больше никому, ни звука.
— Никому, — обещал Миккель.
Отец повернул камень в руке.
— Я его сведущему человеку показывал, — сказал он. — И знаешь, что это?
Миккель помотал головой.
— Черный гранит! Я эти дни походил по Бранте Клеву. Там такого гранита столько, что мы могли бы запросто разбогатеть…
У Миккеля закружилась голова.
— Но… но… — пробормотал он.
— Вот то-то, что «но», — отозвался Петрус Миккельсон. Гору в рассрочку не купишь, во всяком случае если хозяина зовут Синтор.
Он закурил новую сигару, чтобы отогнать комаров.
— К тому же в яблоне теперь пусто.
Миккель Миккельсон вздохнул полной грудью; ком в горле исчез.
— Нет! — сказал он.
— Что? — спросил Петрус Миккельсон.
— Я говорю: нет!
Глаза его напряженно смотрели в одну точку. Спичка в руке отца погасла, не дойдя до сигары.
— То есть как так? Уж не хочешь ли ты сказать, что опять наполнил бутылку? Не мели вздора, Миккель!
— Погляди, — ответил Миккель.
Петрус Миккельсон встал. Говоря правду, у него даже ноги ослабели, неведомо отчего. Он медленно пошел к яблоне.
Посреди ствола, в двух аршинах от земли, было старое дупло, в котором когда-то жил дятел.
Миккельсон-старший сунул туда руку и уже почти дотянулся до дна, но его остановил голос Миккеля:
— На одном условии, отец.
Миккельсон-старший вынул руку обратно:
— На каком, Миккель?
Миккель фыркнул, как собака фыркает, когда ей попадет в нос дым из печки.
— Чтобы ты бросил сигары курить. Больно уж запах противный! И Боббе не нравится.
Сигара Петруса Миккельсона описала в воздухе полукруг, шлепнулась в траву и зашипела.
— Последняя, Миккель!
— Тогда ты можешь посмотреть.
Отцова рука нырнула в дупло.
— Сынок… — пробормотал Миккельсон-старший. — Чтоб мне лопнуть! Нашел? Ларчик! Держите, сейчас упаду!..
— И деньги внутри, — сказал Миккель. — Одиннадцать штук.
С этими словами он исчез во мраке.
Отец крикнул вслед:
— Миккель, куда же ты?
— Мне нужно сказать кое-что Белой Чайке, — донесся голос Миккеля.
Глава двадцать восьмая
МИККЕЛЬ МИККЕЛЬСОН ЕДЕТ ПО ДЕРЕВНЕ ВЕРХОМ НА БЕЛОЙ ЛОШАДИ
Над Бранте Клевом светит солнце. Там, где угольночерная гора сглажена волнами и ветром, она блестит, как зеркало. Когда-то, десять тысяч лет назад, сюда доходило море, а волны любой камень обточат.
Посреди Брантеклевского леса находится озеро. Старики говорят, что оно бездонное, а на глубине двенадцати саженей обитает водяной. Правда, Матильда Тювесон, бабка с постоялого двора, ворчит, что это все выдумки — младенцев пугать.
Возле озера живет Эмиль-башмачник.
Весенний день… Эмиль сидит на крыльце. На коленях у него лежат рваные женские башмаки, рот полон деревянных гвоздиков. Солнце светит. Озеро блестит, словно лаковое.
Чу! Что за шорох в лесу? Эмиль вздрагивает и чихает так, что все гвоздики разлетаются. Он ведь глухой, а глухие лучше других чуют, когда земля дрожит от топота.
Уж не лось ли топает? То-то будет чем разговеться бедняку-башмачнику!
Миг — и Эмиль уже сбегал в каморку за ружьем. Вот он ползет, как змея, среди смородинных кустов, чтобы лось не увидел. Выбирает подходящий камень и кладет на него ружье.
А топот все ближе. «Должно, здоровенный — и жирный!..» — думает Эмиль-башмачник. И вдруг… «Царица небесная!» Эмиль щиплет себя сзади, чтобы проверить, что ему не снится. Палец на курке дрожит. Кто слыхал про белых лосей в Брантеклевском лесу?!
Но тут же он видит, что это не лось, а лошадь, и на ней сидят люди. Впереди — пропавший без вести матрос второй статьи Петрус Юханнес Миккельсон. За его спиной — сын Миккель, он же Хромой Заяц.
Они скачут вниз к деревне, так что искры летят из-под копыт.
Сегодня тринадцатое мая 1892 года.
Пятница, тринадцатое число?..
Спросите любого из здешних ребятишек. Они скажут вам, что тринадцать — опасное число, а если еще и пятница, то вдвое опаснее.
Все лестницы в деревне посыпаны золой, все занавески опущены. Никто не режет ножом и не берет в руки топор. Все колодцы заколочены — мало ли какая беда может случиться в такой день… Даже собаки молчат, не лают.
Двенадцать часов. Пока ничего не произошло. Кое-кто отваживается выглянуть в окошко. Лавочник выковыривает тесто из замочной скважины и отпирает лавку.
На дворе перед домом Синтора стоит Мандюс Утот и чистит цыплячью клетку. Цыплятам нужно жилье, а пальщики не верят в приметы.
Но что это? Он поднял голову, прислушивается… Конский топот? В такой день? Мандюс туговат на ухо после всех взрывов, однако конский топот хоть кто отличит в доме Синтора. Пойти к калитке, поглядеть? Во всей деревне есть только одна верховая лошадь — Черная Роза, и один всадник — богатей Синтор.
Лавочник уже стоит в носках на крыльце и слушает: что-то не похоже на Черную Розу. Вроде быстрее скачет, но как-то неровно, ась?
В каждом окне сплющенные носы. А вон и лошадь — белая как снег. Кто же это сидит на ней?!
Беда с пальщиками: от грохота и дыма зрение слабеет. И Мандюс бежит в дом справиться у других: верно ли он разглядел?.. Верно?! Вот так-так!
— Петрус Миккельсон верхом едет! — кричат в каморке у батраков. — И мальчонка евонный, Миккель, позади сидит!
Богатей Синтор в этот день занят в своей конторе — расходы проверяет. Худо будет тому, кто ему помешает! Времена плохие. Онто уж совсем было собрался купить еще овец. Какое там: хоть бы тех, что есть, сохранить. А тут еще эту рухлядь, этот постоялый двор, на свою голову купил. Ну что с ним делать?..