Насколько мы близки, стр. 14
Скатав каталог в трубку, Рут с медленным щелк-щелк-щелк провела ногтем по обрезу страниц. Ее взгляд не отрывался от площадки.
– Правила не меняются. Они установлены раз и навсегда.
Мы следили за скользяще-балетной грацией игроков, вслушивались в плюх-плюх-плюх ладони о мяч, глухие удары по щитку и звяканье металлического кольца, принимавшего в себя мяч. Мы видели голые спины и узкие бедра, мускулистые ноги, всю долговязую, небрежную гибкость юности. Маняще подвижные, они были очаровательны, эти мальчики, не замечающие ни нашего, ни вообще чьего-либо присутствия: каждый сам по себе, каждый собран, непроницаем, доступен лишь самому себе.
– Хороши, верно? – негромко и хрипло произнесла Рут.
Соглашаться было излишне; я знала, что она хотела сказать.
– Но где же девочки? – высказала я вслух свою мысль. – Казалось бы, они должны быть рядом. Смотреть. Ждать.
– Ты сама знаешь, где девочки, Прил. Ты просто забыла, как это все бывает, -ответила Рут, не отрывая взгляда от игроков. – Девочки проводят вечера, разъезжая по округе на машинах, в поиске. В поиске вот этих мальчиков. – В ее голосе звучала мечтательность, не осуждение. И печаль по тому, чего не изменить. – Мальчиков, которые их примут, женятся на них и в конце концов отвергнут.
Глава шестая
Писатели – заложники письмоносцев. Облаченные в форму почтальоны представления не имеют, что каждый день доставляют по адресу шанс торжества или отчаяния. Надежда не утихает даже в выходные и праздники – ведь, возможно, следующий день принесет добрую весть.
Два с половиной года я писала, отправляла, ждала, получала отказы, писала, ждала. И вот одним не по сезону жарким майским полднем, когда впереди маячили летние каникулы – длинные, скучные, бесплодные, – свершилось наконец: мой рассказ принял литературный журнал где-то в Орегоне, на другом конце страны. Я читала и перечитывала скромные, бесценные четыре строчки признания с не меньшим восторгом, чем если бы получила Пулитцеровскую премию. Первая моя мысль была о Рут, я должна была поделиться с подругой долгожданным триумфом. А она сразу после школы повезла Бетти и Слоун на конюшни.
– Джей! – крикнула я сыну. – Поеду в «Пирсон», найду Рут!
– А мой футбол? Кто меня отвезет на тренировку?
– Я успею, – пообещала я, уже выбегая из дверей.
В эйфории успеха я пролетала милю за милей на безрассудной скорости, пока впереди не показался незатейливый указатель «Конюшен Пирсон» – деревянная дощечка, болтающаяся на ржавых цепях. Я свернула на разбитую проселочную дорогу, что с полмили петляла по лесу и наискось пересекала мелкий ручей перед самыми пастбищами. Речушка с каменистым дном приводила в неизменный восторг детей – еще бы, ведь чтобы попасть на поля, надо было взметнуть фейерверк брызг.
Бетти и Слоун заканчивали третий класс. Они обожали бывать на конюшнях и умоляли Рут брать их с собой, когда она ездила туда во второй половине дня, что случалось нечасто. Помимо игр в ручье и на полях, помимо морковок, которые они на вытянутых ладошках храбро подносили к лошадиным мордам, была еще и Наоми Пирсон, молодая коренастая женщина, которая владела конюшнями, тренировала Рут и держала на столе своего кабинета вазу со сластями для лошадей. Они любили Наоми.
– А до каких пор наезднику требуется тренер? – поинтересовалась я как-то у Рут. – Ну, научилась ты сидеть верхом и преодолевать препятствия – что еще остается, кроме как упражняться?
– Советы специалиста нужны всегда, – ответила Рут. – А Наоми – лучший тренер в округе.
О талантах своего тренера Рут говорила с неизменным восхищением, но Наоми я, в сущности, не знала. Что-то в этой женщине вызывало во мне легкое недоверие; впрочем, возможно, у нас просто было очень мало общего. Она редко приезжала в город, а жила рядом с конюшнями в навечно припаркованном автофургоне, компактное нутро которого детей тоже завораживало. Притягательность природы и неограниченной свободы, даже тесного уюта дома на колесах, – эти соблазны я понимала и была рада, что девчонкам они доступны. От вида Рут, во весь опор скачущей на лошади, захватывало дух: мягкие движения, полное слияние с животным. Но сама я из запоздалого скаутского страха так никогда и не оценила лошадей и верховую езду.
В тот единственный раз, когда Рут уговорила меня покататься вместе с ней, я выбрала шотландца с глуповатой мордой, который нисколько не возражал, пока Наоми его седлала. Однако я недооценила тупое животное. Несмотря на все мои старания -я злобно орала, колотила ногами по его бокам, дергала за поводья, – пони невозмутимо добрел до ближайшей рощи, где под ветвями низкорослой яблоньки и сбросил меня, аккуратно и сознательно, на подгнившую подстилку из падалицы. Израненная, липкая и униженная, я сдалась на третьей попытке вернуться в седло, наотрез отказавшись от предложений хохочущей Рут испытать другую лошадь. Наоми тоже смеялась, но за ее смехом я уловила презрение к дилетанту.
«ТЫ УЖЕ ОБНЯЛ СЕГОДНЯ СВОЮ ЛОШАДКУ?» – вопрошала наклейка на бампере машины Рут.
Как вообще можно любить лошадь? Как можно обнимать и ласкать огромного, мощного зверя, который способен тебя умышленно искалечить и даже убить? Как можно любить животное, которому хватает ума учуять страх человека и действовать исходя из этого страха; животное со смертельно опасными, как пушечные ядра, копытами и колоссальными зубами, длиной и цветом смахивающими на клавиши старого пианино? Мне не понятен замысловатый язык седел, уздечек и поводьев, подпруг, мундштуков и ремней, мастей, крупов и челок. В лошадях я люблю лишь их запах, приятный, чуть плесневелый аромат сухого сена, конюшен и кожаной упряжи, – теплый и пряный, почти человеческий запах.
За ручьем дорога сужалась почти до тропинки, бегущей по лугам до далекой каемки вечнозеленых кустов. Пейзаж в рамке беленых изгородей поражал классической пасторальной красотой. По одиночке, прямо на солнышке или сгрудившись в тени древних дубов, щипали траву две дюжины лошадей -шеи грациозно изогнуты, хвосты лениво отгоняют надоедливых мух. Ни мое появление, ни поднятые колесами машины клубы пыли не нарушали безмятежность животных. Я ехала дальше, рассчитывая найти Рут с девочками на одном из трех кругов для выездки неподалеку от конюшен. Однако, если не считать разновысотные барьеры и искалеченные копытами кусты в центре, круги были пусты.
Я затормозила на утрамбованном пятачке импровизированной парковки, между «универсалом» Рут и открытым красным джипом Наоми, за долгие годы выгоревшим до телесного цвета. Душный кабинет Наоми, со стенами и полками сплошь в наградных лентах и призах, тоже оказался пуст. Офис вплотную примыкал к конюшне, и я двинулась по тусклому пыльному проходу, где все стойла пустовали, пока их жильцы насыщались на пастбище.
– Рут! – позвала я. – Бетти! Слоун! – И наконец: – Наоми?
С противоположного конца коридора донесся какой-то шум, я развернулась и пошла назад, на ходу читая таблички с кличками лошадей у каждого стойла – грубо вырезанные в дереве и украшенные обжигом буквы. Вечернее развлечение Наоми, не иначе, в приступе стервозности отметила я.
На выходе из конюшни меня на миг ослепил сноп света из распахнутой двери. А то, что открылось за дверью, парализовало.
Медношерстная кобыла была распята в центре круга. Распята – в буквальном смысле. Свинцовые вожжи, натянутые на подпорки, фиксировали ее голову, и лишь громадные серые глаза с желтоватыми белками стреляли в разные стороны. Гигантский язык то и дело ощупывал металл шипованной распорки, едва не протыкавшей нежную плоть губ. Подобные кандалам цепи, охватывающие лодыжки задних ног кобылы, тянулись к железному столбу, отчего ее передние ноги неестественно распластались. Хвост подхвачен и жалким мешком привязан к крупу. Неподвижное, скованное, животное издавало рвущие сердце вопли.
В поле зрения появилась Рут с обернутым тряпкой прутом в руке. Небрежно хлопнула прутом по заду кобылы и гаркнула: