Тайные убийцы, стр. 16

6

Отчаяние заставило Консуэло приехать на улицу Видрио раньше назначенного времени. Детей отвела в школу соседка. И вот Консуэло сидела в своей машине рядом с тем зданием, где размещался кабинет Алисии Агуадо, и ее бросало в дрожь от мысли о срочном приеме, о котором она всего двадцать пять минут назад договорилась с психоаналитиком. Чтобы успокоить нервы, она прошлась по улице. Нет, она не из тех, у кого не все в порядке с психикой.

Ровно в 8.30 — она не отрываясь смотрела на длинную стрелку своих часов, отсчитывая секунды, и одно это показывало ей, насколько она становится неуравновешенной, — ровно в 8.30 она позвонила в дверь. Доктор Агуадо ждала ее, как ждала все эти месяцы. Новая пациентка казалась ей перспективной, и это ее воодушевляло. По узкой лестнице Консуэло поднялась в кабинет, выкрашенный в бледно-голубой цвет; в нем поддерживалась постоянная температура — плюс двадцать два градуса.

Хотя Консуэло знала об Алисии Агуадо все, она позволила психологу объяснить, что та ослепла из-за разрушения тканей глаза, вызванного пигментацией сетчатки, и в результате разработала уникальную методику чтения пульса пациентов.

— А зачем вам его читать? — спросила Консуэло.

Она знала ответ, но ей хотелось оттянуть момент, когда они перейдут к делу.

— Я слепая и поэтому не могу воспринимать важнейшие характеристики человеческого тела — физиогномические. Мы больше общаемся мимикой и движениями тела, нежели собственно ртом. Подумайте, как мало вы бы черпали из разговоров, если бы только слышали слова. Тогда вы понимали бы, что человек чувствует, только если бы он находился в каком-то экстремальном состоянии — например, страха или раздражения. Между тем лицо и тело дают вам возможность воспринимать самые тонкие оттенки эмоций. Вы можете определить, когда человек лжет или просто преувеличивает, когда ему скучно, когда он хочет с вами переспать. Чтению пульса я научилась у одного китайского врача и приспособила эту методику к своим нуждам. Теперь я умею улавливать нюансы.

— Значит, если выражаться прямо, вы — живой детектор лжи.

— Не только лжи, — поправила Агуадо. — Все дело в подводных течениях. Перевод чувств в слова — нелегкая задача даже для величайших писателей, так почему же обычному человеку должно быть проще рассказывать мне о своих эмоциях, тем более когда он смущен или взволнован?

— Какая чудесная комната, — проговорила Консуэло, поспешно отгораживаясь от некоторых слов, которые она услышала в этом объяснении. «Подводные течения» пробудили в ней давние страхи — боязнь умереть от истощения в океане, в одиночестве, среди безбрежного вздымающегося простора, куда ее влечет какая-то сила.

— Тут было слишком шумно, — ответила Агуадо. — Вы же знаете Севилью. В моем положении шум очень отвлекает, так что в конце концов я заказала двойное остекление и звукоизоляцию. Раньше стены были белыми, но потом я решила, что белый цвет действует на пациентов так же гнетуще, как черный. Так что я остановилась на спокойном голубом. Присядем, если не возражаете?

Они сели на сдвоенное «кресло для влюбленных» лицом друг к другу. Агуадо показала Консуэло диктофон, вмонтированный в подлокотник, объяснив, что для нее это единственный способ анализировать проведенные беседы. Чтобы проверить, нормально ли работает аппарат, Агуадо попросила ее представиться, сообщить свой возраст и сказать, какие медикаменты она сейчас принимает.

— Вы можете кратко изложить мне свою медицинскую историю?

— С какого времени?

— С рождения. Все значимое: операции, серьезные болезни, рождение детей… и прочее в том же духе.

Консуэло попыталась впитать в себя безмятежность, исходившую от бледно-голубых стен. Перед этим визитом она надеялась, что ее беспокойство удастся излечить ударом какого-то волшебного скальпеля, что существует чудодейственный метод, который позволит распутать мешанину нитей в ее сознании, превратив их в прямые, понятные линии. Смятение не дало ей осознать, что это будет целый процесс, и процесс болезненный, связанный с вторжением в глубины сознания.

— Кажется, вас затрудняет этот вопрос, — произнесла Агуадо.

— Я просто пытаюсь примириться с тем, что вы собираетесь вывернуть меня наизнанку.

— Ничто не покидает эту комнату, — заявила Агуадо. — Более того, нас никто не слышит. Все кассеты хранятся в сейфе у меня в кабинете.

— Дело не в этом, — сказала Консуэло. — Ненавижу, когда меня рвет. Я скорее выпущу рвоту с потом, чем извергну из себя проблему. А это — душевная рвота.

— Большинство людей, которые здесь появляются, приходят ко мне по весьма личным причинам, иногда настолько личным, что эти причины остаются тайной для них самих, — проговорила Агуадо. — Душевное и физическое здоровье идут рука об руку. Незалеченные раны гниют и заражают весь организм. С незалеченными душевными травмами — то же самое. Разница только в том, что тут вы не можете сразу показать мне гниющий разрез. Вы можете даже не знать, где он и какой он. Мы сумеем установить это, лишь выведя некоторые вещи из подсознательной области на поверхность сознания. Это не рвота. Это не изливание яда. Вы просто вытаскиваете что-то на поверхность — может быть, что-то мучительное, — с тем, чтобы мы могли вместе это исследовать. Но все это остается вашим. Если уж на то пошло, это скорее выведение рвоты с потом, чем извержение рвотных масс.

— У меня было два аборта, — произнесла Консуэло, решившись. — Первый — в восьмидесятом, второй — в восемьдесят четвертом. Оба мне сделали в лондонской клинике. У меня трое детей. Рикардо родился в девяносто втором, Матиас — в девяносто четвертом, Дарио — в девяносто восьмом. Больше я не была в больнице, только эти пять раз.

— Вы замужем?

— Уже нет. Мой муж умер, — сказала Консуэло, спотыкаясь о первое препятствие: она привыкла говорить об этом факте обиняками, без естественной для многих откровенности. — Его убили в две тысячи первом.

— У вас был счастливый брак?

— Он был на тридцать четыре года старше меня. Кроме того, — тогда я этого не знала, — он женился на мне, потому что я напоминала его первую жену, которая покончила с собой. Я не хотела выходить за него, но он настаивал. Я согласилась, только когда он сказал, что подарит мне детей. Вскоре после свадьбы он понял — или позволил себе осознать, — что я похожа на его жену лишь внешне. Мы не расстались. Мы относились друг к другу с уважением, особенно в деловых вопросах. Он был заботливым отцом. Но любил ли он меня, была ли я с ним счастлива… Нет.

— Вы слышали? — спросила Агуадо. — Где-то на улице. Сильный грохот, похоже на взрыв.

— Я ничего не слышала.

— Конечно, я знаю, что произошло с вашим мужем, — сказала Агуадо. — Это действительно ужасно. Разумеется, это нанесло сильнейшую травму и вам, и детям.

— Да. Но это не напрямую связано с тем, почему я к вам пришла, — произнесла Консуэло. — При расследовании полиции пришлось вторгаться в частную жизнь, это было необходимо. Я была главной подозреваемой. Он был богатым, влиятельным человеком. А у меня был любовник. Полиция считала, что у меня был мотив. Это расследование вывернуло перед ними мою жизнь. Всплыли неприятные подробности моего прошлого.

— Например?

— В семнадцать лет я снялась в порнофильме, чтобы заработать деньги на первый аборт.

Агуадо заставила Консуэло в мельчайших подробностях рассказать об этом неприглядном эпизоде в ее жизни и не позволила ей остановиться, пока та не изложила обстоятельства следующей беременности — она забеременела от сына герцога — и о последовавшем за ней втором аборте.

— Что вы думаете о порнографии? — спросила Алисия.

— Она мне отвратительна, — ответила Консуэло. — И особенно отвратительна мне была необходимость сниматься в порнофильме, чтобы найти деньги на прерывание беременности.