Избранное, стр. 72

Кулотка вошел в него в тот час, когда голь стекалась на Торговую сторону. Вместе со всеми побежал и он на площадь. Круглоликие близнецы Прокша и Павша встретили его радостными возгласами:

– Здоров, Кулотка!

– Вовремя подоспел!

Они рассматривали его, словно не верили своим глазам:

– Ты чо такой бурый да тощий?

– А Тимофея нашего бросили в поруб на владычном дворе!

– За что? Когда? – рванулся Кулотка.

– За правду!

– Сегодня схватили…

Кулотка забыл обо всем на свете: о том, что мечтал переступить порог отчего дома, обнять отца с матерью, тотчас повидать Настасью, о том, что у него драгоценные шкурки за плечами, что устал. Тимофей попал в беду, и его надо было выручать.

И Кулотка закричал во всю силу легких:

– Братаны! Пробьемся к порубу! Выручим Тимофея!

– Пробьемся! Выручим! – с готовностью подхватили десятки голосов.

– Какой Тимофей-то? – на бегу, туже подтягивая веревку на рваном кожухе, спрашивал возчик Гостята у гончара с Рогатинской улицы.

– Да с Холопьей… Наш грамотник!

– Поддай! – закричал Гостята, словно только и ждал этого ответа, и побежал еще быстрее.

ВСТАНЬ НОВГОРОДСКАЯ

Владыка медленно поднял на Тимофея глаза. Черные зрачки их были остры.

Изможденный, с еще более ввалившимися щеками, Тимофей стоял перед ним уже более получаса, сжав губы и только поглядывая исподлобья, когда владыка предлагал покаяться, рассказать о единомышленниках, дать клятву не писать более так, как писал.

– Смири гордыню, – глухо увещевал владыка, не отводя сурового взгляда от лица Тимофея, – повинись – и избегнешь огня будущего…

Дедята Нечистый раздувал горн в углу избы, накалял невиданной формы плотно сжимающиеся клещи. Шум за стенами избы становился все громче, походил на рокот Волхова. Откуда-то из-под пола раздавались приглушенные стоны.

«Все едино не повредить вам душу мою, писать стану одну правду! – мысленно давал клятву Тимофей. – Правду не выжжешь огнем, не устрашишь пыткой… Пальцы отрубите – зубами писать стану, кровью из ран! Что за птица без крыл, рыба без плавников! И если дан мне природой голос, как не петь правдивую песню?»

– Поклянись! Ты млад, и я прощу, сделаю соборным летописцем, – вкрадывался в душу голос владыки.

Тимофей метнул на него хмурый взгляд: «Хочешь посадить в золотую клетку и заставить каркать по-вороньи?»

Стенания под полом стали явственней. «Ради господа… помилуй мя… ради господа…» – слышалось оттуда.

Тимофей впервые разжал губы:

– Одну правду писать буду!

Владыка резко поднялся, лицо его покрылось пятнами, в уголках губ выступила пена. Не сдерживая более себя, закричал:

– Знаю твою правду, ехидново исчадье! – И тихо, словно нанося припасенный удар, произнес, подаваясь всем телом к Тимофею: – Дьяволица… твоя Ольга спуталась с Лаврентием… Что скажешь, правдивец?

Тимофей, отпрянув, задрожал от гнева; сжимая кулаки, закричал:

– Лжа! Навет! Безгрешна она! Не переломить вам душу мою! Буду правду писать, как прежде! Лжа!

Лицо Митрофана сделалось серым, нестерпимо острые зрачки жгли Тимофея.

– Не писать тебе боле вовсе! – протолкнул Митрофан сквозь стиснутые зубы и, выйдя из-за стола, тихо приказал Дедяте: – Обезручь! – Быстрым шагом пересек избу, скрылся за дверью.

…На Торговой площади люд кричал, видя, как собираются недруги на Софийской стороне:

– Мост разломать!

– Взять их на щит!

– Душат гладом! На щит!

– Хлеб сеем, а мякину жуем.

– Продают нас за ногату! [120]

Костлявый новгородец – должник, которого недавно на глазах Тимофея тащили к боярину, – взобравшись на бочку, рывком разодрал на себе рубаху, показывая исполосованную, впалую грудь, кричал:

– Понатерпелись, буде!

– Буде! – свирепо сверкнул огромными очами обросший темной щетиной Игнат Лихой. – Кузнец Авраам – наш посадник! Мы – Новгород – избираем!

– Авраама! – подхватили тысячи голосов. – Новгород избирает!

Кузнеца подняли, передавая из рук в руки, поставили на помост. Авраам обвел площадь затуманенными от волнения глазами. «Не подведу ни в чем, послужу, как совесть прикажет», – обещали они.

Авраам низко поклонился, зычно сказал:

– Благодарю на чести, Господин Великий Новгород!

Потом выпрямился. Подняв над головой меч, крикнул, сбегая со ступени:

– Вперед! На мост!

За ним ринулись все, кто был на площади.

И на Софийской стороне, увидя эту движущуюся толпу, рванулись к мосту, словно желая первыми перебежать его.

Они сшиблись посредине, как две волны.

Летели камни и гири, били по головам молоты и топоры, вгрызались в самую гущу мечи и рогатины. Крики, стоны, вопли, лязг оружия разнеслись далеко по городу. Рваные снежные тучи, обагренные лучами заходящего солнца, повисли над мостом, казалось, окропляли его кровью.

То одна, то другая волна наступала и отступала. Боярские жены, подхватив добро и детей, прятались в подвалы – тряслась в страхе Прусская улица!

Сеча шла не только на мосту, но и под ним, на уже ненадежном волховском льду, на берегу под стенами Детинца.

То и дело с моста падали сброшенные тела, пробивая лед, шли ко дну. Игнат Лихой, падая, зацепился армяком за выступ сваи, повис надо льдом. Милонег, крякнув, всадил в его спину меч. Иные, сброшенные с моста, придя в себя, снова лезли по сваям вверх, в гущу драки.

Кулотка, взяв обеими руками свинцовую булаву, отнятую у боярского сына Нестряты, крушил ею направо и налево. Лицо его, опаленное северным снегом, обрамленное густой курчавой бородкой, казалось бронзовым. В пылу сражения он не почувствовал, как чей-то меч случайно срезал у него на спине мешок со шкурками и они полетели под ноги дерущихся. Наоборот, ощутив неожиданное облегчение, Кулотка с еще более веселой яростью прокладывал себе путь.

Торговая сторона явно теснила Софийскую. И тогда вдруг, словно какой-то успокоительный ветер прошел по мосту, руки, поднятые для удара, стали опускаться, свершая крестное знамение.

– Владыка, владыка! – пронеслось в толпе.

Он спустился с Епископской улицы и, не торопясь, шел посредине моста. Впереди архимандрит и игумен несли чудный крест и образ святой Софии – белого крылатого ангела под сияющей звездой. Они подносили крест и образ к губам остывающих от битвы воев и шествовали дальше.

– Дети мои! – говорил владыка, умиротворяюще поднимая десницу. – Не соступайтесь на бой! Примиритесь! Господь против кровопролития…

– Не верьте ему! – раздался одинокий голос Авраама и замер, будто повис в воздухе.

Привычная сила повиновения была столь велика, что враждующие волны отхлынули друг от друга.

И в это время в тыл черни ударил владычный полк. Он появился с развернутым знаменем, как на поле боя, обрушился всей силой своей на чернь. В первое мгновение она растерялась, заметалась меж двух стен. Но замешательство продолжалось недолго. Измена удесятерила силы. Все руша на своем пути, восставший люд стал еще упорнее пробиваться через мост, к владыке. Защищенный стеной воев, Митрофан уже успел возвратиться на Софийскую сторону и, стоя у Пречистенских въездных ворот Детинца, возле вековой сосны, наблюдал за продолжением боя, всем видом своим показывая, что бессилен как-либо унять враждующих и то, что произошло, от него не зависит.

Но вот он встревожился, лицо его побледнело: на владычный полк напали свежие силы мятежников, теперь полк дрогнул и побежал.

А по мосту упорно пробивались все ближе и ближе к владыке Авраам, Кулотка, Прокша и Павша. Распаленный Кулотка показался владыке самим сатаной.

Митрофан услышал его крик: «Ждешь, кроволитец?!» – и, подхватив ризу, старчески перебирая тонкими ногами, засеменил к открытым дверям Софийского собора.

…На Волхове меж льдин плавали трупы. Черные волны жадно заглатывали их.

Покрывая голосом шум сражения, кричал Кулотка: