Избранное, стр. 61
Они расстались. И Авраам, продолжая путь, огорченно думал: «Ну какая она ему опора. Пышнотела, а недума. Все смешки ни с чего да смешки… Что нашел в ней? А может, так и должно быть: серьезность устает и вот к такой тянется? – Ольгу знал с детства, видел, как росла, превращаясь из малолетки в невесту. Была в ней кошачья, вкрадчивая гибкость, раздражавшая его, старика, и вся она – с маленькими, хищными зубами, вызывающей походкой – была, как он определил, „игрючая, гораздая на бабьи семьдесят две увертки на день“. Авраам пошевелил густыми бровями, то собирая их на переносице, то распрямляя. – Ну, да не мне быть судьей и отговорщиком. – Усмехнулся, вспомнив, как в молодости сам говорил о полюбившем сердце: „Без огня горит, без ран болит…“ Да… младость резвости полна, и не нам, старикам, судить, кого надобно любить, а кого нет. С нашей меркой ввек не полюбишь…»
Когда Тимофей в первый раз заслал сватов, ему отказали.
– Молода, пусть вольной погуляет, – сказал отец Ольги, значительно поджимая губы.
Во второй раз, через полгода, приняли сватов приветливо и назначили сговорный день.
Авраам с Тимофеем пришли под вечер. Мячины посадили их в горнице на почетном месте, в переднем углу. Некоторое время все молчали, только было слышно, как во дворе суматошились куры.
Начал разговор Авраам.
– Мы для доброго дела пожаловали… – сказал он с достоинством и оперся ладонями о свои широко расставленные колени. – У вас есть березка, у нас – дуб, давайте вместе гнуть!
– Рады приезду, – степенно ответил Мячин, поглаживая плешивую голову, а Ольга, вспыхнув, выпорхнула из горницы. – Это верно, березка у нас отменная! – Он стал расхваливать дочку.
Кузнец, терпеливо слушая, думал незло о Мячине: «Худое колесо всегда больше скрипит».
Уговаривались они обстоятельно, не спеша, мучая молчаливого Тимофея этими уговорами, и наконец, сели составлять рядную запись.
«В зимний мясоед, – выводил Авраам, – возьму я, Тимофей, себе в жены Ольгу… Так? Родственники выдают за нее приданое: лавку, стол, платье… А за попятное…»
«Да кончайте же, какое там попятное! – молча переживал Тимофей. – Не надобно мне и приданого вашего, все сам заработаю».
«Мужу не бить жены своей», – хитро улыбаясь в бороду, писал Авраам.
Тимофей подивился: «Бить? На руках носить буду!»
Он вспомнил почему-то, как весной спрашивал Ольгу, когда они ходили по-над рекой:
– Что ты боле ценишь – силу аль ласковость?
– Ведомо, силу, – не задумываясь, откликнулась Ольга.
Его лишь мимоходом задел такой ответ, но он тотчас решил: «Значит, стану сильным!»
Вскоре Тимофей сжег на Ольгиной прялке куделю – мол, пора тебе расставаться с девичеством. Назначен был день свадьбы. Она прошла для Тимофея в сладком чаду.
Зажглись на пиру свадебные свечи; тощая, как жердь, сваха, загородив Ольгу от жениха, сняла с ее головы венок и, обмакнув гребень в меду, расчесала ей волосы, скрутила их и спрятала под покрывало.
Тимофею поднесли деревянную чашу с брагой. Он испил ее и, бросив чашу под ноги, стал вместе с Ольгой топтать.
– Так потопчем… всех, кто замыслит сеять меж нами раздор… нелюбовь, – в один голос приговаривали они, старательно вдавливая в пол обломки чаши.
Пьяненький Лаврентий надел на себя тулуп шерстью вверх; подойдя к Ольге, скривил влажный рот:
– Так что… пусть детей, сколь шерстинок будет… – и засмеялся нехорошо.
Ольга, взяв в руку чарку, постаралась чокнуться с женихом посильнее, чтобы из ее чарки брага выплеснулась в Тимофееву.
Лаврентий захохотал:
– Быть ему под пятой у женки!
Тогда встал из-за стола Мячин, принес плеть и, легонько ударив ею дочь по спине, спросил:
– Узнаешь… того… отцовскую власть? Да… – Это «да» он любил повторять словно бы для себя, раздумчиво. Он пытался придать строгость своим маленьким, белесым, как у вареного судака, глазам, но они только жалко помигивали. – Отныне… того… власть переходит в мужнины руки. Да… Ослушаешься – он тебя научит этим витнем… Да…
Мячин передал плеть жениху.
Тимофей неловко заткнул ее за пояс; мучительно краснея, сказал:
– Мыслю, не станет нужды… – Подумал с нежностью: «Будем жить дружно, как зерна в одном колосе».
Лицо его словно светилось изнутри, и Ольга подивилась: «Как на образах». Она только сейчас разглядела чистый, просторный лоб Тимофея, тонкую, крепкую шею.
Дородная тетка Ольги, сидя рядом с Тимофеем, все роняла слезы:
– Ты, Тимоша, не обижай наше дитятко малое, неразумное… – и умилительно поглядывала на пучок калины с алой лентой, заткнутый в кувшин возле жениха и невесты.
Потом все стало еще смутнее и чаднее, и Тимофею казалось, что это сон, и он боялся проснуться и смотрел на Ольгу восторженными, удивленными глазами, будто тоже видел ее впервые. Он опьянел не от выпитого, а от любви, счастья и сидел за столом нескладный, скованный, только блаженно улыбаясь: «Эх, нету братеника Кулотки! Где-то он сейчас?.. Скорее камень начнет плавать, а хмель тонуть, чем порушится наша дружба крепкодушная».
Тимофей нашел глазами Кулоткину Настеньку. Крохотная, притихшая, она сидела в ряду подружек Ольги, улыбалась Тимофею милой, застенчивой улыбкой, словно ожидая терпеливо своего счастья. Маленькие точеные ее руки, русая головка, которую склонила она к своему плечу, – вся она показалась Тимофею такой родной, близкой, что он тоже ответил улыбкой, говоря ею: «Ничего, ничего, потерпи. Скоро вернется наш Кулотка».
Играли в бубны потешники, плясали и пели гости, вся «природа» невесты: сестры, дядьки и тетки. Только Машка хмурилась, не пела, лишь рот раскрывала, будто поет.
Поздно ночью разгоряченная Ольга выскочила на крыльцо, остановилась у перил. За Ольгой тенью скользнул Лаврентий.
– Завидки берут на Тимофея, – вплотную подойдя к ней, сказал он тихо.
– Сам плохо старался, – метнула на него из-под платка лукавый взгляд Ольга и отодвинулась.
Он приблизил к ней лицо:
– Еще постараюсь… – голос сразу охрип.
В это время на крыльцо вышел Тимофей. Морозный воздух приятно опахнул его.
Высоко в небе стояла луна, и синевато искрился снег на пустынной улице. На дальних перекрестках, возле сторожек и решеток, перегородивших на ночь улицы, ярко горели костры… Приглушенные дверью, доносились крики гуляющих на свадьбе, их нестройное пение.
Тимофей подошел к перилам, обнял одной рукой Лаврентия, другой Ольгу; привлекая их к себе, счастливо и растроганно сказал:
– Милые вы мои, други на всю жизнь… Эх, Кулотки нет!
Призывно мерцало созвездие Гончих Псов, стыдливо рдели три звездочки Девичьих Зорь, а Млечный Путь, казалось, вел в дальние земли, к Кулотке…
СЧАСТЛИВЫЕ ДНИ
Отшумела свадьба, и жизнь молодоженов потекла спокойным руслом. Поселились они в избе Тимофея на краю Холопьей улицы. Тимофей прирабатывал и сапожничаньем, и тем, что изготовлял азбуки для продажи на Торгу.
На продолговатых дощечках процарапывал он все буквы алфавита, а внизу оставлял свободное место – натирать воском и списывать те буквы. К удивлению и радости Ольги, азбуки распродавались легко. Что касается обещаний Незды, то он, увидя бескорыстие Тимофея, сначала платил жалованье от случая к случаю, каждый раз делая это как одолжение, как подарок «ни за что», но потом стал все же щедрее.
Он все более убеждался, что Тимофей не только умен, но, и это было еще важнее, наделен природой необычными способностями.
Следует только прочнее привязать его к себе неприметно и тонко.
Да в сем Незде советчики не надобны, и уменья не занимать.
Увлеченный работой, Тимофей не замечал, что в городе простой люд стал относиться к нему холодней, настороженнее, словно бы присматриваясь и не зная, чего можно ожидать от него.
Кое-кто начал заискивать перед Тимофеем, кое-кто хмуриться при встрече, а Игнат Лихой однажды, по простоте, брякнул:
– Как на нездовских-то хлебах? Стараешься?