Избранное, стр. 49

Потом один из них исчез в камышах и вскоре выгнал оттуда долбленку. В нее сели четверо, не страшась, стали пересекать Дон. Сидевший на носу держал лук на изготовку.

Долбленка мягко ткнулась носом в берег, из нее выпрыгнул обросший пепельными волосами мужчина.

– Дядь Колаш! – как тогда, на киевском Торгу, сказал Ивашка, шагнув к мужчине.

Они обнялись. Колаш поглядел на осунувшееся лицо Анны:

– Аль болела?

Узнав о ее бедах, ласково провел грубой рукой по волосам Анны:

– Сбыслава те обрадуется…

– Здесь она?! – радостно встрепенулась Анна, а у Ивашки гулко заколотилось сердце.

– Здесь…

– Я вот тоже в бегах да бродах, – грустно произнес Колаш. – В устье Медведицы был, на Хопре… А потом вспомнил – ты сказывал про это место… А то, может, останетесь вовсе с нами? Близ князя – близ смерти… У нас тут обчина… С вами будет двадцать семь беглых… Вот это, – он кивнул на кудрявого, с нательным крестом на груди, – Степка Донец, а рядом, – Колаш перевел глаза на человека с одним глазом и горбатым носом, – Андрюшка Косой, и еще, – положил руку на плечо юноши лет семнадцати, – Сидор Голодай. Ну, что, беглецы, примам в обчину?

Он обвел своих товарищей темными глазами.

Степка Донец сказал глухим, надтреснутым голосом:

– Как скажешь, Вожак…

Костька, цвиркнув слюной, подтолкнул локтем Ивашку:

– На миру веселей! – И, повернувшись к Колашу, пообещал: – Понастроим вам изб в достатке. Плотники мы.

Колаш неумело улыбнулся:

– А то мы ноне, как кроты в земле… Будем заедин… Нам если не съединяться – все сгинем…

Ивашке привиделось: их двор на Подоле… Лежит он рядом с отцом на рядне под вязом… Голубеют звезды над головой… А глуховатый голос отца проникает в душу: «Пуще всего товариство цените…»

Ивашка спросил глазами у Глеба: «Остаемся?», и тот согласно кивнул.

…Колаш с Ивашкой, Глебом, Анной и Костькой подплыли к острову. «Вот здесь хижка наша была… А здесь мы с батусем…»

Колаш, отправив долбленку за остальными, сказал:

– Ходить за мной…

Повел их в чащобу. Сушились сети, стояли бортни. На делянке, меж деревьев, обнаженный до пояса человек с сильными руками и волосатой грудью вырубал крапиву-жигалку, раскидистые кусты белоголового катрана. Еще два человека самодельными мотыгами рыхлили землю. Колаш остановился возле полуобнаженного человека.

– Примай, Третьяк, пополнение… – сказал он весело.

– То ладно, – разогнулся Третьяк, отирая ладонью пот со лба.

Увидев у Ивашки и Глеба луки, одобрил:

– Нам такие дюже надобны…

Костька с ходу предложил:

– А давай и я подмогну.

Глеб тоже начал снимать рубашку.

– Привыкайте, – сказал Колаш, – а мы пока харч вам сготовим. Айда за мной, бовкунята.

Они подошли к землянке с камышовой крышей. В темном проеме показалась девушка.

Ивашка не сразу узнал Сбыславу. От прежней девчонки остались разве только быстрые глаза, но уже смиренные девичьей горделивостью. Волосы ее потемнели, тугой косой спадали до тонкого стана. На матовой щеке вспыхнул серпик, да так и остался, забыв погаснуть.

Колаш добро посмотрел на дочку:

– Аль не узнаешь старых знакомцев?

Нет, она его узнала мгновенно. Все эти годы вспоминала неулыбчивого отрока, которому озорно подмигивала, рассказывая его сестре о травах.

Но сейчас это был какой-то совсем другой человек: статный, с ржаными усами на загорелом лице, с глазами темными, как ирпеньское озеро. Кто же это ему, бедненькому, ухо повредил? Надо будет траву положить, что рубец снимает, перевязать.

– Узнала! – певучим, новым для Ивашки голосом, от которого замерло у него сердце и упало с высоты, произнесла девушка.

Ему бы броситься к ней, крикнуть: «Сколь ждал, а дождался!» – но он только улыбнулся сдержанно.

Из-за его спины выступила Анна.

– Сестрена! – вскрикнула Сбыслава и бросилась целовать Анну.

– Похлебка-то у тебя готова, хозяйка? – Колаш спросил дочь, когда она с трудом оторвалась от Анны.

– Готова, батусь…

Девушка взяла за руку Анну, и они исчезли в землянке.

Где-то рядом тихий женский голос запел:

– Женка Третьяка, Улька, поет. У нас здесь три семьи, – сказал Колаш. – Ну, Ивашка, сын Евсея, ходи ко мне в избу…

Тимофей с Холопьей улицы

РОБКИЕ РАДОСТИ

Тимофей возвращался от кузнеца Авраама вечером. В подмерзших лужах отсвечивали далекие звезды. Воздух был по-весеннему чист, и от Волхова шел колкий, освежающий холодок. Хрустели тонкие льдинки под ногами, и, казалось, в лад с ними звенело сердце от только что испытанного счастья, когда слушал «Слово о полку Игореве». Авраам приютил у себя прохожего монаха, и тот по памяти читал это «Слово…», услышанное им недавно в Киеве.

В кузнеце Аврааме Тимофей неожиданно обрел для себя пестуна-учителя.

Был Авраам широкоплеч; на темную гриву волос его, стянутых ремешком по высокому челу, легла широкая седая прядь. Седые нити в густой бороде, выдавая возраст, не ладились с молодыми, приметливыми глазами.

Как-то, еще несколько лет назад, принес Авраам отцу Тимофея в починку свои сапоги из конской кожи, с высоким железным подбором и гвоздями по всей подошве. Отец, поглядев на отвалившийся каблук, хмыкнул:

– Не поймешь: кузнец громыхалы сии делал или наш брат сапожник?

Авраам усмехнулся:

– Кто бы ни делал, а верно послужили.

Тимофей в это время сидел у окна – резал кожу для ремней. Вот с того прихода и привадил кузнец Тимофея, зазвал его к себе в гости.

Жил Авраам на Розваже – улице Неревского конца, у земляного вала, жил бедно, с сестрой, старше его лет на десять, племянником и матерью, древней старухой.

Тимофей зачастил к кузнецу: жадно слушал его рассказы о дальних народах и странах, где довелось побывать ему, о чудных обычаях, а потом стал Авраам обучать его грамоте. Читали Часослов, Псалтырь, Евангелие, писали на кусках березовой коры. В фартуке, с засученными рукавами кузнец присаживался к пеньку-столу и, неловко держа в огромных прокопченных пальцах костяное острие, процарапывал на бересте буквы, складывал из них слова.

Нынешний вечер был для Тимофея настоящим праздником.

Когда монах произнес: «Солнце светит на небе. Игорь князь в Русской земле!» – Авраам, вспомнив, как в скитаниях тосковал по родной земле, побледнел от волнения:

– Истинно так… По отчине и кости плачут…

Сейчас, снова переживая этот вечер, Тимофей думал: «Вот бы написать „Слово о Новгороде“, о Волхове величавом, что скоро покатит неторопливые волны свои мимо лесов, мимо древних селений…»

Луна проложила через реку широкий серебряный мост. Было светло как днем. Впереди Тимофея, дробно, словно козочка, постукивая каблуками по деревянному настилу, шла девушка в шубке из бархата, подбитого мехом, в шапке-столбунце, из-под которой свешивались косы с красными лентами. Рядом с девушкой плыла, раскачиваясь, полная пожилая женщина. Тимофей слышал, как она сказала с опаской:

– Пойдем скорее, Оленька, боязно!

– Да ну, тетя, чего бояться! – громко, не для тетки, ответила девушка приятным грудным голосом.