Избранное, стр. 12

Загалдел Торг разноголосо:

– Радуйтесь, кияне!

– Уж и до дитесок черед дошел! Главно – безбород!

– Плясовица! Все по правде!

Возле железного ряда стоял, небрежно пощелкивая орешки, Федька Хилков. Выслушав заклич, по привычке насмешливо сморщил крючковатый нос, подмигнул Маркелу: «Ищи ветер середь Днепра», – пошел с Торга неторопливой вихлявой походкой, шумно выплевывая скорлупу.

…Олена и Григорий с надеждой глядели на туман – подольше б держался этот их соучастник побега.

Но вот словно чья-то недобрая рука стала сердито разгонять туман, отогнула сверху серую холстину, и из-за нее выглянул кусок чистого неба, пролились на реку серебристые потоки солнца.

Прошла тяжело груженная высокая ладья, и вода за ее кормой выгнула зеленовато-розовый гребень, и заструились беспокойные ручьи возле берега, ломко отражая деревья.

Олена с тревогой поглядывала по сторонам. Пустынно, тихо.

На Олене белое платье, в котором она танцевала на боярских подмостках, белые сапожки, никак не подходившие к этому дальнему путешествию невесть куда.

И хотя копоть факела, плесень подвала, утренняя сырость коснулись ее, она казалась Григорию и сейчас нарядной, свежей, как яблонька в цвету.

Он перестал грести, зарылся светловолосой головой в ее колени.

– Что ты, Гришенька, что ты, греби, – испуганно зашептала она, отстраняя голову Григория и гладя ее, – погони б не было!

Опять тревожно поглядела вдаль. Сердце упало – на всех парусах мчались к ним от Киева три ладьи с боярскими стягами.

– Гришенька, к берегу, к берегу греби! – умоляя, закричала Олена.

Он оглянулся, понял – погоня! Сдирая кожу на ладонях, рванул весла, направил ладью носом к берегу.

А погоня все ближе.

Вон под золоченым парусом широкогрудой ладьи стоит Свидин, кричит визгливо:

– Стой!

Видно, приказано живьем взять – никто из стражников не притрагивается к луку.

Григорий напрягает последние силы – берег стремительно надвигается Соколиным бором. Только б дотянуться до него, только б дотянуться! И тогда – свобода!

Но наперерез, чуть не ложась парусом на воду, устремляется ладья Свидина. Григорий бросает весла, хватается за топор.

Боярские ладьи с двух сторон сжимают своими боками ладью беглецов. И с двух же сторон набрасываются на Григория мечники.

Он топором выбивает меч у одного из них, валит другого ударом в грудь. Но еще трое, озверев, наседают. С перебитым плечом Григорий падает на колено. Свидин злобно кричит:

– Вяжи, вяжи подлюку!

Сам прыгает в настигнутую ладью, и она жадно зачерпывает воду.

Собрав последние силы, Григорий падает на дно ладьи, головой вперед, рывком подтягивается к Свидину, обхватывает его ноги и вместе с ним переваливается через борт.

Секунда – и только круги пошли по воде, и только крик Олены над рекой:

– Гришенька!

Словно от этого крика очнувшись, мечники кинулись к ней.

Олена метнулась на нос ладьи, выпрямилась. На мгновение ей показалось: вдали, сквозь разрывы тумана, веселое солнце осветило ласковым светом Девичью гору.

Потом солнце померкло, перед глазами возникли страшные круги на Днепре… Руки мечников тянулись к ней.

И тогда Олена услышала шелест бессонной травы, тоскливые вздохи Девичьей горы, ринулась в Днепр – навстречу Лыбеди…

Соляной шлях

ТРУДНОЕ РЕШЕНИЕ

Евсей Бовкун пересек Бабин Торжок, миновал бронзовые женские фигуры на площади, четырех медных коней, привезенных в Киев из Корсуня еще князем Владимиром, и поднялся на холм.

Шел Евсей к тысяцкому [17] Путяте, как на казнь. Люто ненавидел этого говорливого живодера, а поневоле шел к нему.

Желваки забегали на скулах широкого красноватого лица Евсея. Он нервно пощипал пшеничные усы. Что поделаешь – надо идти. Ведь недавно был почти свободным – смердом, а стал кабальным – закупом.

Еще пять лет назад, когда жил возле Ирпеня, поусыхали сенокосы, издохли волы, и взял он у боярина Путяты на разживу купу – обещал ее отработать. Да разжился, как сорока на козе аль тень на воде… И долг-то возвратить в срок не смог. Выходит, свои сухари лучше чужих пирогов, на душе покойней. Путятовой ложкой счастья наберешь, как борща шилом.

Беды шли густо, одна за другой: спекла землю засуха, сделала ее каменной; поела хлеба и сады саранча. Она появилась как божий бич: заслонила тучей солнце, упала на землю. За два часа сожрала до корня жалкие посевы, прошла через хаты, забивая людям и животным рты, уши… С отвратительным шуршанием тыкалась в глаза… Раздавленная колесами, подошвами, копытами, источала тошнотворный запах.

Потом людей стали одолевать хвори: от плохого харча съедал десну гнилец – поднимался жар, чернели десны, выпадали зубы, – опухали колени, раны облепляли ноги…

Беды шли, а долг – купу – никто не снимал. Сначала Евсей работал за купу на пашне Путяты, у самого ж всей рогатой скотины – вилы да грабли… Служил три лета, а выслужил три репы. Только что жив был, да жилы порвал. Потом Путята его в свой киевский двор взял плотником, возчиком… Но по всему видно: дальше так пойдет – продаст его Путята в холопы, а то начнет по своей прихоти кнутьем стегать.

Евсей не спал ночами, все думал, думал: как вырваться из кабалы? Как не утратить остатки воли? Как спасти детей от голодной смерти?

…Он постоял над обрывом, под могучим дубом. Отсюда ясно видны были поёмные луговые дали, Глубочица, впадающая в Почайну, река Киянка, Лысая гора, берег Днепра, где в заводях резвились в этот час сизые уточки.

Больше жизни любил Евсей Киевщину: Девичью гору и село Предславино на реке Лыбеди, речку Любку, над которой издревле стояло сельцо Багриново, окруженное вековыми липами, любил озеро, протянувшееся к Выдубицкому монастырю, заросли черноклена, кучерявые вербы, вон ту березку, что прячется в темном ельнике пугливой беглянкой.

«Родной дом, а живешь, как в неволе, – тяжко вздохнул Бовкун. – Пока сюда дошел, сколько нищих встретил».

Прочертила небо вилохвостая ласточка.

Евсей миновал площадь и очутился на конском ристалище, где занимались воинским делом дружинники Путяты.

Зачем шел он к тысяцкому? Ведь за соломинку хватался. Мысленное ли дело надумал: съездить наймитом с путятинским обозом в Крым за солью.

Киев изнемогал от бессолья. Ее скупили бояре Савва Мордатый, и Нежата, продавали по непомерной цене, и стала она дороже злата. Ее припрятывали монастырские наживалы. Из-за щепотки соли гнул спину неделями люд от зари до зари.

А без соли, каждому ясно, – стол кривой, беседа худая, сама жизнь солона.

Ехать в дальний Крым – риск великий. Но Евсей знал тот край, его дороги и надеялся проскочить где хитростью, где с оружием. Привезет соль – избавится от кабалы. Только отвагой и перейдешь горе.

На смертное дело решился в ночные часы. Надобна людям соль, как воздух, как солнце. Да где взять ее? Пытались кияне даже из дубовой коры добывать – тщетно.

Возле Софийского собора распластался митрополичий двор, а вплотную к нему придвинулся двор Путяты.

Евсей поднялся по ступеням боярских хором. Стражник впустил его в гридню.

– А-а… Бовкун! С чем пришел? – встретил тысяцкий его, как всегда, шумливо.

Был Путята коренаст, широкогруд, кривовато ставил крепкие ноги. Вмятина на лбу у виска, багровый сабельный след от уха и вниз, по шее, не уродовали Путяту.