Леди на монете, стр. 44

– Бутылка вина могла бы очень помочь вам в этом, – холодно сказала Фрэнсис.

– Больше похоже на то, что сбила бы его с ног. Он уже достаточно выпил. Герцог сказал мне, что ужасно обидел вас. И что никто не хочет обижать вас, особенно теперь…

– Теперь? – переспросила Фрэнсис, глядя со злостью на Джулию.

– Я хотела сказать, что вы так огорчены, – дипломатично объяснила Джулия. – Он написал записку и попросил меня оказать ему честь – передать ее вам.

Джулия рассматривала Фрэнсис с нескрываемым любопытством, передавая ей сложенный лист бумаги, и Фрэнсис сразу же подумала о том, что у нее, наверное, хватило наглости прочитать записку Леннокса.

– Спасибо, – сказала она. – Очень мило с вашей стороны. Вполне можно было оставить до утра. Сейчас уже очень поздно, и я собиралась лечь спать.

Фрэнсис очень ясно дала понять, что не намерена приглашать Джулию, тем более что ей даже не было предложено сесть. Джулия не скрывала своего разочарования тем, что у нее не будет возможности поговорить по душам с той, которая, возможно, спустя всего лишь несколько месяцев станет королевой Англии. Она ушла с явным сожалением, а Фрэнсис так и осталась стоять возле дверей, держа в руках сложенный лист бумаги и не решаясь ни прочитать записку, ни разорвать ее. Однако она все-таки развернула ее. Леннокс написал всего пять слов: «Прости меня. Я лишился рассудка».

По крайней мере, даже если Джулия и прочитала записку, она скорее всего ничего не поняла, думала Фрэнсис, поднося бумагу к пламени свечи и глядя, как она сворачивается и превращается в пепел.

Фрэнсис провела почти бессонную ночь, а утром, когда она встала, ей сообщили, что кризис миновал, королева чувствует себя лучше и ее жизнь теперь вне опасности. Фрэнсис испытала огромное облегчение, и те, кто ожидал увидеть на ее лице признаки досады и разочарования, были вынуждены признать, что ошиблись. Она с надеждой думала о том, что впереди у нее много времени, чтобы решить все свои проблемы.

И в известной мере она была права. Екатерина медленно выздоравливала, и Карл делал для нее все, что было в его силах. Он был так потрясен тем, что едва не потерял ее, и так проникся сознанием ее глубокой и искренней любви к нему, что впервые за все время их супружества почувствовал себя ответственным за ее счастье.

Сейчас ему было очень легко убедить Екатерину в своих ответных чувствах. Следуя советам Фрэнсис, он делал это совершенно искренне, по крайней мере, в течение непродолжительного времени. Он по-прежнему был влюблен во Фрэнсис, однако во время болезни королевы он позволил себе с нею такую откровенность, которой никогда раньше не допускал с женщиной, как бы ни был привязан к ней. Позднее он скажет Барбаре Каслмейн, которая надумает обратиться к католической вере, что его никогда не интересовало, что именно происходит в женской душе. Между тем, когда он был несчастен и удручен болезнью Екатерины и Фрэнсис поддержала его своим дружеским участием, их связало именно душевное общение, и он не мог так быстро забыть об этом.

Случилось так, что Карл и Фрэнсис, которые длительное время были противниками в любовной войне, заключили перемирие.

Королева, к которой постепенно возвращались силы, хотела, чтобы Фрэнсис проводила с ней как можно больше времени, читая вслух или просто беседуя. Фрэнсис так же, как и Карл, без труда могла рассмешить Екатерину, и они общими усилиями помогали ей поправляться.

Помимо проблем с женщинами, у Карла в то время было немало забот с Людовиком Четырнадцатым, неофициальным выразителем идей и мыслей которого стала герцогиня Орлеанская.

Генриетта-Анна более всего стремилась к тесному сотрудничеству двух стран, и все ее письма к Карлу были проникнуты этим желанием. Однако Карл сильно сомневался в том, что она до конца понимает своего хитрого и неискреннего шурина.

Меньше всего Людовик хотел союза между Англией и Францией – двумя сильнейшими морскими державами, однако вел себя очень нерешительно и даже прислал в Лондон двух специальных послов – Генриха Бурбона и герцога де Верней.

Занятый ими, а также Екатериной, которая хоть и поправлялась, но требовала его постоянного внимания, Карл не заметил, что к Лондону приблизился враг не менее опасный, чем датский флот.

Каждый год чума уносила сотни жизней, но до той поры никогда не было эпидемий. Нынешняя вспышка болезни оказалась значительно более серьезной, и, по мере того как увеличивалось количество смертей, людей охватывала паника.

Двор поспешно переехал в Гемптон Курт, где наиболее легкомысленные придворные поскорее постарались сделать все от них зависящее, чтобы забыть угрозу, нависшую над Лондоном. Однако королева постоянно помнила об этом, потому что король, хоть он и участвовал в переезде Двора и в открытии французского посольства в Кингстоне, жил по-прежнему в Уайтхолле и не желал думать о том, какой опасности подвергает свою жизнь.

– Он слишком храбрый. Он никогда не думает о себе. Его Величество не может думать о себе, когда такая беда грозит его народу, – сетовала Екатерина.

– Он там не один, – старалась успокоить ее Фрэнсис. – Там много людей, о которых Его Величество очень высокого мнения.

– О, я знаю! Люди из Адмиралтейства и этот действительно прекрасный молодой человек – Пепис, и Джон Эвелин. Даже архиепископ Кентерберийский остался там в Ламбет Палас, показывая пример другим служителям церкви.

И Екатерина, которая всегда старалась быть объективной и беспристрастной к тем, кого считала еретиками, добавила:

– Они вверили себя Богу, и мы должны вести себя так, Фрэнсис. Все, кто принадлежит к истинной церкви. Но это так трудно, так трудно, когда любишь. Ваше счастье, что пока вы свободны от этого чувства.

Фрэнсис не могла не согласиться с ней, хотя мысли ее сразу же обратились к сердитому юноше, который оскорбил ее своей грубостью. Она ничего не знала о Ленноксе и не имела ни малейшего представления о том, где он может быть сейчас. Может быть, он в Кобхемхолле, и ему ничто не угрожает. Впрочем, скорее всего он где-нибудь далеко, в море, снова командует флотилией каперов, совершающих набеги на датские торговые суда. И рискует жизнью ничуть не меньше, чем в столице, где свирепствует чума.

Глава 16

В течение лета эпидемия чумы распространилась с ужасающей скоростью, и леденящие душу подробности о ней доходили до тех, кто искал спасения в Гемптон Курт, но не от короля во время его коротких визитов к изгнанникам, а от тех, кто поначалу вовсе не замечал никакой опасности, а теперь ударился в панику.

Королева ежедневно подолгу, стоя на коленях, молилась в своей часовне и была совершенно равнодушна к развлечениям, в которых старались забыться многие.

Фрэнсис, счастливая от того, что король далеко и не обращает на нее никакого внимания, использовала все возможности и развлекалась от души. К ее великому счастью, миссис Стюарт все еще была в Шотландии. Когда стало известно, что жизнь королевы вне опасности, Фрэнсис получила от нее письмо, в котором было немало завуалированных намеков и сожалений по поводу того, что ее дочь лишилась возможности выйти замуж за короля, и огромное количество амбициозных советов – несколько страниц, исписанных мелким почерком. Прочитав это письмо, Фрэнсис решила, что мать настойчиво рекомендует ей уступить королю, и была при этом очень близка к истине.

Шевалье де Грамон, который снял в Солсбери дом после того, как туда перебрался весь Двор, чтобы быть подальше от Лондона, устраивал вечера, исключительно посвященные картам: игроки собирались в полдень и с небольшими перерывами на трапезы играли до рассвета.

Джон Гамильтон, на сестре которого де Грамон был женат, вернувшись из Лондона, к ужасу слушателей, делился своими впечатлениями о столице, пораженной чумой.

– Жить там невозможно, – говорил он, – и если бы я не смог уехать, клянусь, я бросился бы в Темзу, чтобы не чувствовать больше этого ужасного запаха. От меня там не было никакого проку, и вообще было бы гораздо разумнее, если бы Адмиралтейство перебралось куда-нибудь в более безопасное место, иначе скоро не останется никого, кто мог бы руководить морскими сражениями.