Иди полным ветром, стр. 26

Князь Горчаков, дипломат, «баловень фортуны», был однокашником Федора, но Федор недолюбливал князя и встреч с ним не искал; видались они лишь раз, после сибирского путешествия, в Петербурге, да и то мимолетно, и встреча вышла холодная.

– Блестящий молодой человек, – заметил президент. – Далеко пойдет, далеко.

– У нас, Иван Антонович, блестящими молодыми людьми пруд пруди. А вот честных и дельных мало. Были, но… – Федор осекся.

– Происшествие четырнадцатого декабря? – Темные брови Каподистрия вопросительно приподнялись. – Ужасное происшествие. Молодые люди жестоко заблуждались. Я изучал историю революций голландской, американской, французской. И даже трактат написал. Есть страны, мой друг, еще не созревшие для конституционных установлений…

– Греция в их числе? – спросил Федор резко, спохватился и добавил мягче: – Простите, но мы так разговорились, что я счел возможным…

– Нет-нет, отчего же…

– Видите ли, господин президент… Вы позволите мне быть откровенным?

– Я никогда и ничего так не желаю, как откровенности. Однако… – он улыбнулся, – почему же опять «господин президент»?

«И чего это я так распахнулся?» – оторопел Федор. Ему стало досадно на свою столь быструю откровенность.

– Видите ли, – сказал он, – я, натурально, еще не знаком с положением страны, вверенной вашему правлению… И потому, разумеется, не смею досаждать вам… Но… но если вы позволите, мы могли бы продолжить наш разговор, когда я несколько осмотрюсь. Если, конечно, вы сочтете это возможным…

– Непременно продолжим, Федор Федорович, – любезно согласился президент. Он секунду помолчал и сказал по-прежнему доброжелательно и спокойно: – Вам и команде следует отдохнуть. Рассчитывайте на неделю dolce far niente [5]. Где вы полагаете остановиться?

– На корабле.

– Воля ваша, но – вот мой дом.

Федор поблагодарил.

Возвращаясь на бриг, он хмуро покусывал ус. «Доколе, господи? Молчи, таись! Вечная оглядка. Экое подлое рабство! Там, дома, в России, молчи, таись, цепеней. Здесь тоже. Граф может… конечно, может!.. Отпишет в Петербург: прислали, дескать, потаенного бунтовщика…»

10

Миновал недельный отдых, а Каподистрия все еще не отправлял Матюшкина в плавание. Президент дожидался курьера из итальянского города Анконы, но курьера не было, и Федор переехал с брига в маленькую гостиницу на площади Трех Адмиралов.

Возвращаясь от Каподистрия, он садился у окна, зажигал свечу, писал длинные письма Оксиньке.

Окно выходило в садик, обнесенный низкой каменной стеной. Посреди высился кипарис, такой рослый и широкий, что, казалось, темной громадой своей рассекал надвое небосклон, усеянный звездами. Были в саду и оливковые деревья, сухие, искривленные, словно тощие грешники, корчащиеся в невидимом адском пламени. Струилась вода и, всплескивая, наполняла бассейн, на краю которого с кувшином в руке возлежал пузатый сатир.

Хорошо было в эти ночные часы, когда камни, остывая, источали древнее тепло, когда звенела в бассейне вода, а богатырь-кипарис стоял неподвижно, развалив надвое ясное звездное небо. Хорошо было писать в эти ночные часы длинные письма, полные тех милых глупостей, которые имеют цену лишь для влюбленных. Наверху просыпался внук хозяина гостиницы; мать, баюкая его, напевала колыбельную:

Федор курил и слушал сонный голос гречанки. В одну из таких ночей его вызвал президент. Каподистрия был бледен: на юге Пелопоннеса начался мятеж; мятеж поднял правитель области Мавромихали.

– Он не меня предал, – взволнованно говорил Каподистрия. – Не меня, но Грецию! Он хочет поднять на Грецию… Кого же?! Спартанцев! Изменник… Вероломный старик… Нет, он не позабыл, оказывается, почестей и денег Константинополя. Что? Да-да, был правителем Майны еще при турках… Я поверил, что будет служить новой Греции. Двое сыновей погибли за нее. И я оставил его правителем. Я посылал ему ежегодно двести тысяч пиастров. И вот он поднимает бунт, творит разбой, грабит казначейства. Смотрите, мне пишут члены народной думы: большинство спартанцев за правительство…

Каподистрия разложил карту юго-восточной части Пелопоннеса.

– Послушайте, Федор Федорович… Только что прибыл курьер из Анконы. Тамошний российский консул извещает, что готов отпустить семьсот бочонков пороха. Вы понимаете, как это важно для нас? Пора в путь. – Он протянул Федору узкую руку. – И возвращайтесь скорее. С богом. Дайте обниму…

«Ахиллес» ушел из Навплиона вслед за облаками; облака валили через горы к морю. В то самое утро к Навплиону приближался английский бриг «Феллоу». Лейтенанты Матюшкин и Стоддарт обменялись приветственными сигналами и вскоре потеряли друг друга из виду…

Обежав Пелопоннес, Федор взял курс на северо-запад. Море было синее синего. «Цвет морской пустыни», – говорили натуралисты в своих книгах. Быть может, так, если зачерпывать воду сачком. Но когда оглядываешь этот горизонт… О нет! Ионическое море не было пустыней. Корабли военные и купеческие встречались часто. То английские, то французские, то свои, русские. Шли купцы Сардинии, торговцы Марселя, негоцианты Триеста. Британский корвет спешил с депешами из Ла-Валетты в Навплион. Французский фрегат вез посланника в Неаполь. Русский курьер держал путь в Петербург. Маячили на горизонте и скрывались, как призраки, неведомой нации суда – должно быть, пираты…

И вот уже в полуденном небе начертаны, словно свинцовым карандашом, свободные, смелые линии. Италия!.. Еще ближе – и открывается Анкона, на склонах, в долине… «Ахиллес» ложится в дрейф у брандвахты [6] с флагом папы римского – белое полотнище и лик мадонны. Мичман Скрыдлов везет на брандвахту корабельные документы. Все в порядке, можно следовать в порт.

Еще только отдают якорь, а шлюпки уже окружают бриг. Восклицания и быстрые жесты, печальные глаза и протянутые руки, музыка, улыбки, пение: это налетают на моряков анконские портные и музыканты, нищие и барышники, актеры и фокусники.

Федор съезжает на берег. К. нему подкатывает коляска, чернявый кучер ловко щелкает кнутом.

Какой хорал звучит в древнем соборе?.. А вот и биржа. Не биржа – прямо-таки Меркурия храм. Анкона, Анкона… Как мелодичен перезвон твоих колоколов, как, должно быть, весело вон тем пригожим горожанкам, что стрекочут, жестикулируя, подле бассейна с фонтаном! А эти узкие улочки, эти старинные дома, и узорные решетки, и маленькие уютные площади…

Капитан Матюшкин представляется российскому консулу. Консул, неаполитанец родом, человек бойкий, верткий, мешая русские слова с итальянскими, усаживает капитана к столу. О, он угостит синьора Матюшкина превосходным обедом. И впрямь Федор еще не едал таких блюд: жареная рыба и жареная зелень в пяти видах. Консул подливает вина, говорит, что адмирал Рикорд уже блокирует Дарданеллы; Константинополь, султанская столица, испытывает голод. Федор ест и пьет и говорит о мятеже в Майне, о том, что Каподистрия посылает на мятежников батальоны регулярной армии. Консул наливает Матюшкину еще бокал и рассказывает, что союзники очень недовольны президентом и, как слышно («но все это, разумеется, между нами»), помышляют об устранении Каподистрия за его явное предпочтение русским…

В тот же день началась погрузка бочонков с порохом. Уверившись, что дело сладилось, Матюшкин едет в оперу. Нынче дают «Норму» Беллини. Он занимает кресло в партере, и его охватывает почти позабытое чувство приятного волнения и праздничности, какие он всегда испытывал на театре: и в Петербурге, во французской опере, и в лондонском Ковент-Гардене, где волонтером «Камчатки» слушал знаменитую певицу Квинтерлен, и в Рио-де-Жанейро, где смотрел итальянский балет…