Гентианский холм, стр. 84

Но характерный для Майкла демон дьявольской злобы овладел им и не отпускал его. Он оглянулся через плечо, и Захария увидел его лицо под рыжими волосами, горящее опьянением, ненавистью и бешенством, и тот взгляд убийцы, который, казалось, превращал его в чужого. Это было бесполезно. Он убил бы этого парня, если бы смог. Он бросился на него, но Захария опередил и оказался между ними, а темный парень бился сзади, между ним и дверью.

Майкл, только что видевший перед собой темное лицо и ошеломленный, был отброшен ударом кулака в челюсть и в первое мгновение не мог понять, что дрался с Захарией, а его настоящий противник исчез. Когда он понял это, сознание того, что Захария лишил его добычи и нанес ему этот удар в челюсть, прибавило горькую обиду к той ярости, которая уже давно вышла из-под контроля. Его ответные удары были столь неразборчивы и часты, что Захарию вновь охватила паника.

— Прекрати, Майкл! — кричал он, задыхаясь. — Майкл, это я, Захария!

Но это не подействовало. Ему ничего не оставалось делать, как только защищать свою жизнь. Его паника исчезла, и он начал драться. Луна встала прямо над аллеей, и было светло. В драке он не был равен Майклу, но он был трезвее, чем Майкл, и у него было преимущество подготовки мельника. Он ощущал кольцо зрителей вокруг себя и Майкла, одобряющие возгласы, свист, притопывание ногами, улюлюканье и стоны. Он смутно представлял, что снова на борцовской лужайке около Торре борется с Сэмом Бронскомбом. Откуда-то из толпы на него смотрел его приемный отец. Он должен хорошо вести себя в этой схватке с забиякой, иначе доктор не позволит ему идти домой. И Захария совсем забыл, что сейчас он дрался с Майклом, для защиты которого и остался в Лондоне…

А Майкл лежал у его ног, головой в луже крови, беспорядочно раскинув руки и ноги, как те мертвецы, которых он видел лежащими на палубе «Виктории», прежде чем их сбросят за борт. Майкл был мертв. Его глаза были закрыты, и лицо казалось серо-зеленым в свете луны. Майкл был мертв, и это он убил его. Пока Захария дрался, он был глух ко всему происходящему вокруг. Он не слышал пронзительного свистка и топота ног убегающих при приближении полицейского патруля хулиганов. Сейчас он почувствовал, что стало совсем тихо. Мальчишки, которые поглощали вместе с ним и Майклом бифштекс с луком, сбежали. На месте не осталось никого, кроме него самого, Майкла и патрульных полицейских.

— Я убил его, — сказал он спокойно, в то время как наручники защелкнулись на его запястьях. — Я убил его, чтобы он не смог убить другого парня.

Он не смотрел ни на кого из них, он смотрел только на Майкла. Даже когда они уводили его вдоль аллеи, он все еще видел только Майкла и мысленно разговаривал с ним. Я не мог позволить тебе убить его. Тебе было бы противно убивать отощавшего парня, у которого никогда не было ничего хорошего. Ты погнался за ним только потому, что был в приступе гнева и не понимал, что делаешь. Потом тебе было бы больно от того, что ты убил его. Мне пришлось остановить тебя. Мне пришлось, Майкл. Что я мог еще сделать?

Потом Захария лежал, брошенный на пол какого-то темного и грязного экипажа, бьющегося о булыжники. С ним было еще трое мужчин и женщина. Женщина всхлипывала, и один из мужчин страшно ругался, но двое других вели себя спокойно. Захария по-прежнему видел лицо Майкла с закрытыми глазами. Ему было странно. Глаза умерших всегда бывают открыты до тех пор, пока кто-нибудь не закроет их, но глаз Майкла никто не закрывал.

Захария начинал приходить в сознание и в течение полных пяти минут видел не лицо Майкла, а смутные силуэты рыдающей женщины и ругающегося мужчины и тех двух, которые молчали. Он приподнялся и услышал звон цепей. Значит, они ехали в тюрьму. С ним случилось то, чего он боялся больше всего!

Ему рассказывали о лондонских тюрьмах. Они были местом непередаваемой мерзости и ужаса — попав в них за любое оскорбление, долг, воровство, человекоубийство, за что угодно, — ты будешь ждать суда неделями или месяцами… Иногда они совсем забывают о тебе… А если и вспоминают, то существует закон, по которому тебя могут повесить почти за все.

У Захарии закружилась голова. Но он спас Майкла от убийства того жалкого парня, пусть даже ценой убийства самого Майкла. Но был ли Майкл мертв? Он не знал. И он никогда не узнает, если они забудут про него в этой темной пропасти, в которую он упал.

Глава IV

Луна, которая освещала драку Захарии с Майклом, не давала Стелле уснуть в ее маленькой комнате в Викаборо почти всю ночь. Она не привыкла к такому обращению со стороны своей приятельницы, но у нее было такое ощущение, словно луна видит что-то, что случилось с Захарией и пытается рассказать ей об этом. Когда Стелла забылась тяжелым сном, она снова увидела Захарию мальчиком с Луны, с котомкой за плечами, которая, казалось, была так тяжела, что он пошатывался под ее тяжестью.

Утром она встала сонной и обеспокоенной, и даже мысль о том, что сегодня воскресенье, ее любимый день недели, совсем не радовала ее. Новость, принесенная Мэдж за завтраком, о том, что Сол, который оставался в своей постели в течение последних двух недель, был этим утром очень слаб, заставила ее почувствовать себя еще более несчастной.

Ни она, ни матушка Спригг не пошли этим утром в церковь, так как очень беспокоились о Соле. Матушка Спригг, уложив старика поудобнее и составив свое собственное мнение о его самочувствии, спустилась вниз, чтобы приготовить яблочный пирог и как можно скорее продолжить вышивать его саван. Она занималась этим всю прошлую неделю, покрывая саван самой изысканной вышивкой. Никто в Викаборо не считал ее старательность просто практичной. Сам Сол, когда Мэдж рассказала ему, что у него будет саван, достойный самого короля Англии, был восхищен — он попросил показать ему работу и остался страшно доволен.

Тем временем, Стелла сидела у узкой кровати Сола в небольшой мансарде с маленьким окном, выходящим в сторону Беверли-Хилл. Это была привлекательная комнатка с причудливыми углами, размером едва ли больше, чем шкаф. Кровать Сола с лоскутным стеганым одеялом, стол и табурет, на котором сидела Стелла, почти заполняли ее. Но она была солнечной, тихой и мирной. Поначалу, когда Сола положили на эту кровать, его немного беспокоили мыши, но Стелла устранила это неудобство, поставив на подоконник мандрагору. Она нарядила ее в платье своей детской тряпичной куклы, и это очень понравилось Солу. Часто было слышно, как он разговаривал с мандрагорой, задавал ей вопросы и слышал или воображал ответы, которые ему очень нравились.

Ему еще нравилось, кода ему читали, и этим утром Стелла сидела с викаборским молитвенником на коленях и читала ему молитвы и псалмы, которые в это время должны были произноситься отцом Эшем и прихожанами на Гентианском холме. Ощущение тяжести молитвенника в руках, звучание слов, которые она читала, вдруг снова сделали ее счастливой. Сол, казалось, дремал, но ее счастье, по-видимому, дошло и до него, так как он улыбался сквозь дрему, и один или два раза, когда слова, читаемые ею, звучали с необычной красотой, он приоткрыл глаза, и его сияющий взгляд встретился с ее взглядом, как это обычно случалось, когда отец Спригг читал в кухне Библию. Эта таинственная, вечная красота, звучавшая музыкой, облаченная в цвет, форму и свет, хотя сама по себе не могла быть увидена или услышана, как могла она соединить вместе двух людей, которые вдруг начинали слышать или видеть каким-то схожим образом? Ты никогда уже не почувствуешь себя оторванным от этого человека. И Стелла будет до конца своей жизни помнить, что они с Солом переживали одно и то же чувство, когда воздух наполнялся ярким сиянием.

Но без Сола покой и счастье оставили ее, и весь остаток дня Стелла снова была печальна. И одинока, потому что никому не могла рассказать о своей тревоге за Захарию. Отец и матушка Спригг посоветовали бы ей не фантазировать, если бы она рассказала им об этом.