Джин Грин — Неприкасаемый, стр. 13
Она села напротив, взяла чашку в обе руки и, глядя на Джина совершенно восторженными глазами, стала дуть в чашку, вытягивая губы, словно маленькая. «А не схожу ли я с ума?» — подумал Джин.
Он переводил взгляд с этой глупенькой мечтательной девчонки на портрет гангстера с оловянными глазами.
«Неужели эта тварь так искусно притворяется? А что, если…»
— Ты здесь одна? — резко спросил он и приподнялся с кресла.
Девушка от испуга чуть не выронила чашку, обожгла себе пальцы.
— Что с вами, Джин?
Скрипнула дверь. Джин отпрянул к стене, сунул руку за пазуху.
Вошла дама средних лет, в которой, несмотря на весь нью-йоркский антураж, опытный взгляд сразу бы разглядел русскую или украинку из ди-пи — перемещенных лиц.
— Китти, у нас гости? — спросила она по-русски.
— Мамочка, это Джин Грин из папиной фирмы. Папа назначил ему встречу, должно быть, скоро приедет, — залепетала девушка, зашла за спину матери и оттуда сделала гостю несколько жестов типа «с ума сошел», «как не стыдно», «нахал».
— О, как приятно! Что же вы вскочили? Садитесь, пожалуйста, — заговорила дама на чудовищном английском.
В передней раздался звонок.
— Папа! — вскричала Катя и бросилась вон из комнаты.
«Досадно, что при Кате», — вдруг подумал Джин, но тут же отбросил эту нелепую мысль, расслабил мускулы, положил ногу на ногу, а руку приблизил к левому плечу.
В передней раздавался какой-то радостный визг, послышался звук поцелуя…
— Мама, смотри, кто к нам пришел! Дядя Тео! — и с этим криком Катя втащила в комнату пожилого мужчину.
Дядя Тео был совершенно квадратен, покрытая нежным пухом массивная голова росла прямо из плеч. Ему было страшно тесно в воротничке, и он все время задирал подбородок, стараясь обозначить некоторое подобие шеи. Неправдоподобно маленькие круглые глазки с туповатым благодушием смотрели на Джина. Хозяин мясной лавки из Бруклина, да и только. Между тем на дяде Тео был пиджак дорогого английского твида и десятидолларовый галстук в тон пиджаку.
— А Толи, конечно, нет дома, — тоненьким голоском по-русски сказал он, поцеловав в щеку хозяйку.
— Может быть, скоро будет. Вот он мистеру… э… мистеру Грину назначил. Познакомься, Федя, это мистер Грин, Толин сослуживец.
В голосе хозяйки слышалась явная гордость: у них в гостях такой элегантный стопроцентный англосакс. И Катя сияла — гость прямо из «Плэйбоя»!
«Этот-то, наверное, один из них», — подумал Джин, пожимая квадратную ладонь.
Дядя Тео плюхнулся в кресло.
— Третий день уже пропадает в Вайоминге, — пожаловалась хозяйка дяде Тео. — Прямо ни дома, ни семьи. Свет клином сошелся на этих кондиционерах. Вы, мистер Грин, должно быть, тоже всегда в разъездах?
— Нет, мэм, я работаю в «лавке», — сказал Джин, не сводя глаз с дяди Тео.
— Как вы сказали?
— В конторе фирмы.
— Ах, мистер Грин, а если бы вы знали, как тяжело семье коммивояжера! Китти растет фактически без отца. По соображениям службы Анатоля мы вынуждены часто менять квартиры…
— Ах вот как, — Джин быстро посмотрел на хозяйку.
Та покивала ему с важной печалью.
— А ведь Анатоль с его образованием…
— Мама! — воскликнула Катя.
— …с его образованием мог бы занять более солидное место, но… судьба иммигранта, мистер Грин. Ведь мы, мистер Грин, до сих пор чувствуем себя здесь чужаками. Вам, коренному американцу, трудно это понять…
— Я не коренной американец, — сказал Джин по-русски, глядя в упор на дядю Тео.
— Как! — воскликнула Катя.
Воцарилось молчание. Глазки дяди Тео смотрели на Джина с туповатым, несколько остекленелым любопытством.
— Я Евгений Павлович Гринев, — медленно сказал Джин, приподнимаясь из кресла. Его вдруг захлестнул какой-то дикий восторг опасности. Вот сейчас обрушится стенка и вылезет морда с автоматом, дядя Тео опрокинет стол, мама хищно захохочет, Катя зарыдает… нет, не зарыдает, в руке у нее появится пистолет — словом, все как в классическом боевике «Ревущие двадцатые».
— Какой приятный сюрприз! — сказала мама.
— Простите, я где-то слышал эту фамилию, — сказал дядя Тео.
Джин вышел на середину комнаты.
— Похоже, что наш бакалавр вряд ли скоро здесь появится, — грубовато сказал он. — Как считаете, мамаша?
Его душила ярость.
— Я ухожу, — сказал Джин, обводя всех взглядом.
— Очень жаль, — пробормотала мама. По лицу ее было видно, что она мучительно ворочает мозгами, не понимая, в чем тут дело.
Взбешенный Джин выскочил на лестничную площадку: он ведь тоже не понимал, в чем тут дело. Что это за письмо, что за святая семейка, что это за бессмысленная игра?
— Джин, куда вы? — На площадку выбежала Катя. Она задыхалась.
Он схватил ее за плечи, рванул к себе, заглянул в остановившиеся от сладкого ужаса васильковые глаза. Еще бы, все как в кино!
— Хочешь знать куда, цыпочка? В «Манки-бар», к Красавчику Пирелли. Поищу там убийцу своего отца. Понимаешь?
— Не понимаю, — прошептали розовые ненакрашенные губы.
Он оттолкнул ее и побежал вниз по лестнице. Шаги его гулко отдавались по всем этажам.
«Почему я не вынул пистолет и не заставил их расколоться? — думал он, идя к машине. — Но как вынуть пистолет перед этой красивой глупой девчонкой и перед мамой, домашней наседкой? Неужели они не знают, что их папочка гангстер? Неужели здесь не было засады?»
Сзади послышалось торопливое лепетание подошв по асфальту. Он обернулся. С удивительной быстротой его нагонял на коротких ножках дядя Тео Костецкий.
— Евгений Павлович, извините, до меня не сразу дошло. Только когда вы вышли, меня осенило. Ведь вы сын погибшего Павла Николаевича…
— Кто вы такой? — резко спросил Джин.
— Помилуйте, батенька, я адвокат Федор Костецкий, или Тео Костецкий.
— Вы знаете Врангеля?
— Представьте, знаю старого сумасброда. Лейб-гвардии его величества синий кирасир. Последний из могикан. В тридцатые годы и он, и я, и ваш покойный батюшка встречались в русских, хе-хе, освободительных кругах. Мы были тогда идеалистами, надеялись на падение большевистского левиафана… Ох, наивные люди! Все изменилось с тех пор, взгляды, идеи, а вот Врангель как законсервированный…
— А Лефти Лешакова вы тоже знаете?
— Помилуйте! Гангстера?! — Костецкий остолбенел. — Я слышал по радио, но…
— Анатолий Краузе и Лефти — одно лицо, — сказал Джин и тоже остановился.
— Помилуйте! — вскричал Костецкий. — Толя — гангстер?
— Бросьте темнить, дядя Тео, — сказал Джин, подошел к своей машине, открыл дверцу. — Меня голыми руками не возьмешь, я вам не папа.
— Евгений Павлович! — умоляюще воскликнул Костецкий и сжал на груди короткие руки.
Джин упал на сиденье и дал газ.
Тео Костецкий некоторое время стоял на месте, вытирая пот и остекленело глядя вслед мерцающим, как огоньки сигарет, стоп-сигналам. Потом из-за угла выехал и приблизился к нему темно-вишневый приплюснутый «альфа-ромео». Костецкий сел рядом с водителем, даже не взглянув на него. «Альфа-ромео» медленно покатил вдоль Третьей авеню.
— Что-то вы очень возбуждены, сеньор Тео, — сказал водитель с сильным испанским акцентом. В голосе его слышалась насмешка.
— Не ваше дело! — рявкнул Костецкий, если только можно назвать рявканьем тот максимальный звук, который он мог извлечь при помощи своих слабых голосовых связок.
— Боже мой, как грубо! — сказал водитель, поморщив длинный кастильский нос.
Некоторое время они ехали молча.
— Краузе не пришел, — раздраженно сказал Костецкий.
— Досадно, — равнодушно пробормотал водитель.
— А вам, я вижу, на все наплевать, — взвился Костецкий.
Водитель пожал плечами.
— О'кей! — после нового молчания сказал Костецкий неожиданно спокойным и ровным голосом. — Так даже лучше.
— Сложный вы человек, Тео, — усмехнулся водитель.
— Вы бы лучше помолчали, Хуан-Луис, — почти мягко сказал Костецкий. — Дайте подумать.
Глава пятая.
«Гориллы» и «помидорчики»
Несмотря на ранний час, у баров, кабаре, ресторанов и ночных клубов на Вест 47-й улице, сплошь застроенной старыми невысокими «браунстоновскими» домами, доживающими свой век перед сносом, стояли запаркованные автомашины чуть ли не всех марок и годов выпуска. Однако людей видно не было. Улица, расположенная недалеко от самой яркой части Бродвея, от его театров и кинотеатров, от автовокзала «Серая гончая» и церкви святого Малахия, была пуста. Ее нелюдимость подчеркивали опущенные жалюзи и задернутые шторы в окнах и витринах. Улица словно вымерла так, как вымирает по утрам воскресный Манхэттен, когда только ветер носит по серому асфальту обрывки субботних газет.