Наследство из Нового Орлеана, стр. 34

– Может быть, с ними будут приходить их сыновья?

– Об этом я и не подумала. Конечно же, будут. Они просто не смогут остаться дома – ведь у меня в волосах будет волшебное зелье.

– Жанна, завтра я помолюсь за тебя всем святым!

Сначала они сходили на кладбище, а потом к мессе. И все это пешком. Мэри была потрясена.

– Улицы словно превратились в реки цветов! – воскликнула она. Везде, по каждой улице люди шли, держа в руках огромные букеты белых хризантем. Выстраивались целые процессии. Все шли на старинные кладбища Нового Орлеана, к сияющим, чисто отмытым склепам. Потоки цветов сливались на каждом перекрестке, становились все шире и выплеснулись наконец на тротуары, ведущие к кладбищенским воротам, которые и сами являли собой море цветов – в ведерках, корзинках, в руках темнокожих женщин, выставивших их на продажу.

«Какое замечательное, волшебное место этот Новый Орлеан, – восторженно думала Мэри. – Это мой дом». Старательно украшенные склепы, красота нежных, сливочно-белых цветов на фоне белейшей твердой поверхности мрамора и штукатурки, преданность людей памяти об ушедших близких – сочетание всего этого стерло в ее душе шок, который она испытала, когда Берта Куртенэ так спокойно говорила о необходимости убрать старые кости, чтобы освободить место новым.

Собор Святого Людовика был переполнен людьми. Там было ярко, весело и в то же время благочестиво от музыки, зажженных свечей, ладана. Мэри с трудом могла сосредоточиться на молитве – у нее постоянно возникало искушение глянуть через плечо, удостовериться, что глаза ее не обманывают. Темнокожие – мужчины, женщины, дети – молились рядом с белыми. И не на хорах, не в задних рядах, но по всему собору. И никто не вел себя так, словно в этом было нечто необычное. За исключением самой Мэри. Она никак не могла удержаться и все время глазела по сторонам.

Конечно, так было угодно Богу, так и должно было быть. И здесь это было вполне естественно. Она вспоминала все, что ей говорили, что она слышала от монахинь, от аболиционистов, собиравшихся за столом ее отца, и ей захотелось, чтобы все они в это мгновение оказались в соборе. «Новый Орлеан совсем не такой, – хотела она сказать им. – Новый Орлеан – это рай на земле. Здесь нет несправедливости, а только красота и добро».

Все было неожиданностью, приятной неожиданностью. И одна неожиданность следовала за другой.

Когда месса закончилась, Мэри обнаружила, что ее ждут еще сюрпризы. Воздух вокруг собора был насыщен ароматами кофе и еще чего-то – Мэри не могла определить, чего именно, но от этого запаха у нее слюнки потекли. На широком тротуаре стояли негритянки и готовили на сияющих медных жаровнях, полных тлеющих углей. Кофе, пузырящееся молоко с пенкой. И еще то, что источало неповторимый запах.

– Calas, – пела женщина, готовящая это. – Belle calas… tout chaud… tout chaud… belles calas… [15]

Карлос Куртенэ тронул Мэри за плечо:

– Это рисовые пирожные. Очень вкусные. Мы все отведаем их.

И вновь Мэри заметила, что только ей одной казалось странным стоять и прилюдно есть сразу после мессы. По меньшей мере половина выходящих из собора людей тут же направлялась к женщинам с жаровнями.

Пока они ели и пили, образовывались и распадались группы, и образовывались вновь, уже другие. Берту приветствовала одна группа за другой – друзья были счастливы вновь видеть ее в городе.

Единственным человеком, не окруженным группой друзей, была женщина с ярко-рыжими волосами, которая шла очень быстро и на все приветствия отвечала лишь резким кивком. Она обошла толпу стороной и направилась к кирпичному зданию без окон и без видимых дверей, находившемуся на другой стороне парка, разбитого напротив собора. Гул разговоров затих. Все смотрели на нее. Когда она исчезла в доме, гул возобновился, еще более оживленный, чем раньше.

– Папа, кто это был? – спросила Жанна.

– Это, дорогая моя, самая невероятная женщина во всем Новом Орлеане. Баронесса Понтальба.

Мэри и Жанна уставились на дверной проем, поглотивший рыжеволосую женщину. До этого они думали, что дворянские титулы существуют только в романах.

Карлос Куртенэ не стал рассказывать им о баронессе Понтальба. Он знал ее историю, как каждый житель французского квартала. Но Карлос не считал эту историю подходящей для ушей молодых, невинных девушек.

Глава 19

Баронесса, урожденная Микаэла Леонарда Альмонестер, родилась в ноябре 1795 года. Ее отцом был дон Андрес Альмонестер-и-Рохас, дворянин из Андалузии, который приехал в Новый Орлеан двадцатью пятью годами ранее в качестве чиновника правительства испанского короля, которому тогда принадлежали земли Луизианы. Приехав богатым, дон Андрес многократно увеличил размеры своего состояния в колонии.

Он был щедр и любил свою вторую родину. Когда в большом пожаре 1788 года сгорел собор, он оплатил восстановление и постройку рядом с собором нового здания, которое предназначалось для причта. По другую сторону собора город захотел построить здание для местного правительства. Альмонестер одолжил деньги на строительство и лично наблюдал за работами.

Он построил также часовню для монахинь-урсулинок, лепрозорий за пределами города и новую благотворительную больницу на месте старой, поврежденной ураганом.

За пятнадцать лет, плотно занятых увеличением собственного богатства и благоустройством города, у Альмонестера не было времени уделить внимание личной жизни. Вдруг он осознал, что ему уже шестьдесят, а семьи у него нет. И женился на дочери французского полковника. Десять лет спустя родилась дочь Микаэла, а еще через три года дон Андрес скончался.

Микаэла была богатейшей наследницей из всех когда-либо известных в Луизиане. И то, что выросла она упрямой и капризной, не играло никакой роли. Десятки семейств забрасывали удочки ее матери на предмет брака с одним из их отпрысков. Но у вдовы Альмонестера были более амбициозные планы. Она заключила для своей единственной дочери брачный договор с единственным сыном французского дворянина, который, подобно дону Андресу, служил в испанском правительстве Луизианы и преумножил там свои богатства перед возвращением во Францию. Мужа Микаэлы звали Жозеф Ксавье Селестэн де Понтальба, но известен он был как Тин-Тин. Родители души в нем не чаяли и совершенно избаловали его.

В 1811 году Тин-Тин с матерью приехали из Франции в Новый Орлеан на свадьбу. Ему было двадцать лет. Микаэла только что завершила обучение в школе монахинь-урсулинок. Ей было пятнадцать. Молодые никогда раньше не видели друг друга, но это было обычным делом. Брак объединил две семьи и два огромных состояния, а личности значения не имели.

Вояж во Францию стал их свадебным путешествием. Обе матери сопровождали их, и в Новом Орлеане думали, что никогда больше их не увидят. Правда, у обеих семей было много собственности в Новом Орлеане и плантации в окрестностях. Но отсутствующие владельцы были обычным явлением. Их имуществом распоряжались банкиры.

Прошло много лет, и лишь иногда из Франции доходили вести о супругах. Драмы Микаэлы и Тин-Тина давали Новому Орлеану пищу для радостных сплетен и домыслов. Говорили, что Микаэле не пришлась по вкусу жизнь в шато Понтальба. Замок расположен в сельской глубинке, слишком далеко от парижского веселья и праздника жизни. Легко было представить себе, какие баталии разыгрывались в стенах замка. Ведь Микаэла привыкла, чтобы все было так, как она желает, а темперамент у нее был типичным для рыжеволосых женщин.

Тем не менее, согласно сообщениям, она делала все, что полагается делать жене. У супругов было трое детей – все мальчики. Но, очевидно, материнство не очень смягчило ее натуру. Стало известно, что Тин-Тин оставил ее. Мужчины в Новом Орлеане твердили, что этого следовало ожидать, – Микаэла красавицей никогда не была, зато отличалась крутым нравом, в то время как Тин-Тин был на редкость хорош собой и без труда мог найти утешение в другом месте. Что же касается женщин, то они пришли к единодушному выводу, что мужчины эгоистичные и грубые звери. Мать Микаэлы уже много лет как умерла, оставив дочери громадное состояние Альмонестеров, и теперь Тин-Тин наверняка проматывает его, покупая смазливым и пустым мордашкам драгоценности и квартирки для любовных утех, в то время как мать его детей томится в сыром каменном замке.