Анна, стр. 21

— Хорошо, что дядя написал тебе, — говорила она, лаская Анну. — Кому же и ходить за больным отцом, как не дочери. Жаль мне тебя, голубушка. Рано тебе пришлось узнать горе, да ты не унывай: как начнешь думать да заботиться не о себе, а об отце, так и самой легче станет, и силы найдутся.

Вот, наконец, чемоданы уложены, экипаж и лошади, которые должны были отвезти Анну до ближайшей станции железной дороги, наняты и стоят у крыльца; Софья, радуясь, что наконец уезжает из ненавистной ей деревни, спешит укладывать разные мелочи и дорожную коляску; Матрена стоит в дверях комнаты и беспрестанно вытирает холстинным передником слезы, которые неудержимым потоком льются по ее загрубелому, морщинистому лицу; Анна Федоровна в сотый раз обнимает и целует свою ненаглядную внучку.

— Аничка, сокровище мое! — шепчет она среди рыданий. — Пока ты жила в радости да в веселье, тебе некогда было вспоминать о старухе-бабке, а теперь, когда у тебя случится горе да забота, не забудь, что я тебя люблю больше жизни, что если тебе понадобится, я всюду готова прийти к тебе, чтобы утешить и приголубить тебя!

Анна с любовью прижималась к бабушке и покрывала поцелуями ее руки. В первый раз почувствовала она всю силу горячей, беззаветной привязанности старушки, и вдруг ее охватило желание никогда не расставаться с этим единственным другом, провести всю жизнь под охраною ее нежной заботливости, ей стало страшно уехать далеко от ее ласк, от ее любящего взгляда.

Но время не терпело. Ямщик просил не задерживать понапрасну лошадей, Софья торопила. Анна еще раз обняла бабушку, потом Матрену, потом опять бабушку и, сильно расстроенная, села в экипаж.

День был пасмурный, осенний; шел мелкий дождь, не прерываясь с утра, и придавал всему какой-то унылый, заплаканный вид. Анна с грустью оглядывалась по сторонам. Софья со смехом указала ей на крестьянских ребятишек, шлепавших по грязи голыми ножонками, но ей не хотелось вторить этому смеху, — губы ее не складывались в насмешливую улыбку, напротив — вид бедных крестьянских изб и этих полунагих детей усиливал тоскливое чувство, охватившее ее при прощании со старушками.

ГЛАВА XII

Чем ближе к Петербургу подъезжала Анна, тем сильнее охватывало ее беспокойство. Каково-то здоровье отца? Что именно за болезнь у него? Излечима ли она? Если излечима, то скоро ли можно ожидать полного выздоровления? Правду ли говорила бабушка, что они не бедны, или старушка только хотела утешить ее, и впереди ей грозит целый ряд страшных лишений? Девочка беспрестанно задавала себе эти вопросы и мысленно разрешала их то в ту, то в другую сторону. По временам ей казалось, что все пойдет по-старому, что отец выздоровеет, что она опять будет жить у тетки и веселиться вместе со своими кузинами, но чаще ее осаждали самые печальные предчувствия, и она более всего хотела скорей добраться до цели своего путешествия, скорее рассеять томительную неизвестность.

Но вот наконец она в Петербурге, на дебаркадере [8] железной дороги. Никто не ждал ее, и никто не встретил ее при выходе из вагона. Куда ей ехать? К дяде? Но он жил на даче, к тому же его трудно застать дома. Нет, лучше прямо к отцу, на его прежнюю квартиру. Если его там нет, во всяком случае адрес его должен быть известен: по крайней мере она сразу все узнает… Поручив горничной достать и привезти багаж, девочка взяла первого попавшегося извозчика и с сильно бьющимся сердцем поехала к отцу. Она прежде не была у него, тем не менее ей скоро удалось найти дом и квартиру, где он жил. Увидев на дверях медную дощечку с надписью «Матвей Ильич Миртов», она почувствовала некоторое успокоение: если отец занимал свою прежнюю большую, богатую квартиру, — значит, бабушка права и до бедности далеко. Знакомый лакей открыл ей дверь и на ее тревожный вопрос: «Что папенька? Как его здоровье?» — отвечал спокойно равнодушным тоном: «Ничего-с, сидит у себя в кабинете».

Через столовую и гостиную, меблированные очень богато, но плохо прибранные прислугой, которая во время болезни хозяина, вероятно, считала лишним поддерживать в доме порядок, Анна подошла к кабинету отца. Дверь была приотворена, и прежде чем войти, она постучалась.

— Войдите! — раздался нетерпеливый голос больного.

Анна отворила дверь и на минуту остановилась, пораженная горестным удивлением.

Она никак не ожидала найти в отце такую страшную перемену. Лицо его как-то осунулось и пожелтело, в темных волосах показалась седина, глаза смотрели тускло и безжизненно, рот несколько покривился.

— Анна! — вскричал он, и девочке показалось, что он произносит слова с усилием. — Мы не ждали тебя так скоро; брат Иван все настаивал, чтобы я выписал тебя… мне не хотелось… видишь, какой я калека! — Он протянул ей левую руку, правая лежала безжизненно на ручке большого кресла, в котором он сидел.

— Папа, милый папа, как вы больны! — вскричала Анна, бросаясь к отцу и покрывая поцелуями его здоровую руку.

— Да, чуть не умер! — вздохнул Матвей Ильич. — Доктор берется вылечить меня, не знаю только, не врет ли? Ну, а ты что ж? Соскучилась у старухи? Думаешь, веселее будет у такой развалины, как я?

— Мне бы хотелось ухаживать за вами, папа, быть вам чем-нибудь полезной, — проговорила Анна со слезами на глазах.

— Ну, за это спасибо, девочка. Тяжело в болезни не иметь подле себя близкого человека! Я велю приготовить для тебя комнату, а ты уж сама всем распоряжайся: мне плохо хозяйничать, когда я не могу двинуться с места.

По приказанию Матвея Ильича его уборная была обращена в комнату для Анны; туда привезли из квартиры Ивана Ильича все принадлежавшие ей вещи, и там Софья расставила, разложила и развесила все, заключавшееся в чемоданах барышни. Комната была большая и высокая, но темные обои и тяжелые драпри, [9] полузакрывавшие ее единственное окно, придавали ей мрачный, унылый вид.

Когда все в ней было приведено в порядок и Анна оглядела свое новое жилище, ей невольно вспомнились маленькие, залитые солнечным светом комнатки бабушкиного домика, — и ей стало жаль этих уютных, веселых комнаток. Однако же в них она не чувствовала себя счастливой: будет ли она счастливее здесь, среди этой богатой обстановки?..

Ответ на этот вопрос девочка получила скоро — ответ далеко не утешительный.

Убрав свои вещи и немножко отдохнув после дороги, она поспешила в комнату отца. Ей хотелось поскорее начать ухаживать за ним, поскорее видеть, насколько ее любовь и заботливость могут смягчить его страдания, насколько ее присутствие приятно ему. Матвей Ильич встретил ее довольно холодно: видимо, мысли его были заняты чем-то посторонним, и он едва слушал, что она ему говорила. Анна начала расспрашивать его о болезни, о том, чем именно он страдал и насколько сильны были эти страдания; он прервал ее на первых же словах.

— Нет, уж ты, пожалуйста, оставь этот разговор, — нетерпеливым голосом сказал он. — Мне с докторами-то надоедает толковать о своих болях; что там говорить — калека и все!

— А знаете, папа, — сказала Анна, чтобы переменить разговор, — дядя меня очень напугал: он мне написал, будто бы мы обеднели. Ведь это неправда? Вы живете по-старому? Мы все так же богаты?

Матвей Ильич еще больше нахмурился.

— Не утерпел брат Иван, — проворчал он, — надо ему по всему свету благовестить. Обеднели! Пустяки! Только бы мне выздороветь, все пойдет по-прежнему!

«А как же теперь?» — вертелось на языке у Анны, но она не посмела выговорить своего вопроса, лицо отца ее выражало и раздражение, и страдание; ей было и жаль его, и немного страшно его сурово-сдвинутых бровей. Она отошла к окну и печально опустила голову.

«Должно быть, дядя был прав, — думалось ей, — должно быть, мы в самом деле обеднели, хоть не совсем, а все-таки довольно сильно. Неужели настолько, что мне нельзя будет сшить себе ни одного нового платья? А ведь в старых тетя, пожалуй, не станет брать меня с собой в гости! Да и как же носить прошлогодние платья? Они вышли из моды! Надо мной будут смеяться». Голос отца вывел девочку из ее печальной задумчивости.