Мать, стр. 29
— Пожалуйста! — охотно отозвался Павел.
Глаза парня жадно вспыхнули, и он быстро заговорил:
— Я ворочу! Наши тут поблизости деготь возят, они и привезут.
Рыбин, уже одетый, туго подпоясанный, сказал Ефиму:
— Едем, пора!
— Вот, почитаю я! — воскликнул Ефим, указывая на книги и широко улыбаясь.
Когда они ушли, Павел оживленно воскликнул, обращаясь к Андрею:
— Видел чертей?..
— Да-а! — медленно протянул хохол. — Как тучи…
— Михайло-то? — воскликнула мать. — Будто и не жил па фабрике, совсем мужиком стал! И какой страшный!
— Жаль, не было тебя! — сказал Павел Андрею, который хмуро смотрел в свой стакан чая, сидя у стола. — Вот посмотрел бы ты на игру сердца, — ты все о сердце говоришь! Тут Рыбин таких паров нагнал, — опрокинул меня, задавил!.. Я ему и возражать но мог. Сколько в нем недоверия к людям, и как он их дешево ценит! Верно говорит мать — страшную силу несет в себе этот человек!..
— Это я видел! — угрюмо сказал хохол. — Отравили людей! Когда они поднимутся — они будут все опрокидывать подряд! Им нужно голую землю, — и они оголят ее, все сорвут!
Он говорил медленно, и было видно, что думает о другом.
Мать осторожно дотронулась до него.
— Ты бы встряхнулся, Андрюша!
— Подождите, ненько, родная моя! — тихо и ласково попросил хохол.
И вдруг, возбуждаясь, он заговорил, ударив рукой по столу:
— Да, Павел, мужик обнажит землю себе, если он встанет на ноги! Как после чумы — он все пожгет, чтобы все следы обид своих пеплом развеять…
— А потом встанет нам на дороге! — тихо заметил Павел.
— Наше дело — не допустить этого! Наше дело, Павел, сдержать его! Мы к нему всех ближе, — нам он поверит, за нами пойдет!
— Знаешь, Рыбин предлагает нам издавать газету для деревни! — сообщил Павел.
— И — надо!
Павел усмехнулся и сказал:
— Обидно мне, что я не поспорил с ним! Хохол, потирая голову, спокойно заметил:
— Еще поспорим! Ты играй на своей сопелке — у кого ноги в землю не вросли, те под твою музыку танцевать будут! Рыбин верно сказал — мы под собой земли не чувствуем, да и не должны, потому на нас и положено раскачать ее. Покачнем раз — люди оторвутся, покачнем два — и еще!
Мать, усмехаясь, молвила:
— Для тебя, Андрюша, все просто!
— Ну да! — сказал хохол. — Просто! Как жизнь! Через несколько минут он сказал:
— Я пойду в поле, похожу…
— После бани-то? Ветрено, продует тебя! — предупредила мать.
— Вот и надо, чтобы продуло! — ответил он.
— Смотри, простудишься! — ласково сказал Павел. — Лучше ляг.
— Нет, я пойду!
И, одевшись, молча ушел…
— Тяжело ему! — заметила мать, вздохнув.
— Знаешь что, — сказал ей Павел, — хорошо ты сделала, что после этого стала с ним на ты говорить!
Она, удивленно взглянув на него, ответила:
— Да я и не заметила, как это вышло! Он для меня такой близкий стал, — и не знаю, как сказать!
— Хорошее у тебя сердце, мать! — тихо проговорил Павел.
— Только бы тебе, — и всем вам, — хоть как-нибудь помогла я! Сумела бы!..
— Не бойся — сумеешь!..
Она тихонько засмеялась, говоря:
— А вот не бояться-то я и не умею!
— Ладно, мама! Молчим! — сказал Павел. — Знай — я тебя крепко, крепко благодарю!
Она ушла в кухню, чтобы не смущать его своими слезами. Хохол воротился поздно вечером усталый и тотчас же лег спать, сказав:
— Верст десять пробежал я, думаю…
— Помогло? — спросил Павел.
— Не мешай, спать буду! И замолчал, точно умер.
Спустя несколько времени пришел Весовщиков, оборванный, грязный и недовольный, как всегда.
— Не слыхал, кто Исайку убил? — спросил он Павла, неуклюже шагая по комнате.
— Нет! — кратко отозвался Павел.
— Нашелся человек — не побрезговал! А я все собирался сам его задавить. Мое это дело, — самое подходящее мне!
— Брось ты, Николай, такие речи! — дружелюбно сказал ему Павел.
— Что это, в самом деле! — ласково подхватила мать. — Сердце мягкое, а сам — рычит. Зачем это?
В эту минуту ей было приятно видеть Николая, даже его рябое лицо показалось красивее.
— Не гожусь я ни для чего, кроме как для таких делов! — сказал Николай, пожимая плечами. — Думаю, думаю — где мое место? Нету места мне! Надо говорить с людьми, а я — не умею. Вижу я все, все обиды людские чувствую, а сказать — не могу! Немая душа.
Он подошел к Павлу и, опустив голову, ковыряя пальцем стол, сказал как-то по-детски, не похоже на него, жалобно:
— Дайте вы мне какую-нибудь тяжелую работу, братцы! Не могу я так, без толку жить! Вы все в деле. Вижу я — растет оно, а я — в стороне! Вожу бревна, доски. Разве можно для этого жить? Дайте тяжелую работу!
Павел взял его за руку и потянул его к себе.
— Дадим!..
Но из-за полога раздался голос хохла:
— Я тебя, Николай, выучу набирать буквы, и ты будешь набойщиком у нас,
— ладно?
Николай пошел к нему, говоря:
— Если научишь, я тебе за это нож подарю…
— Убирайся к черту с ножом! — крикнул хохол и вдруг засмеялся.
— Хороший нож! — настаивал Николай. Павел тоже засмеялся.
Тогда Весовщиков остановился среди комнаты и спросил:
— Это вы надо мной?
— Ну да! — ответил хохол, спрыгнув с постели. — Вот что — идемте в поле, гулять. Ночь лунная, хорошая. Идем?
— Хорошо! — сказал Павел.
— И я пойду! — заявил Николай. — Я люблю, хохол, когда ты смеешься…
— А я — когда ты подарки обещаешь! — ответил хохол усмехаясь.
Когда он одевался в кухне, мать сказала ему ворчливо:
— Теплее оденься…
А когда они ушли все трое, она, посмотрев на них в окно, взглянула на образа и тихо сказала:
— Господи — помоги им!..
26
Дни полетели один за другим с быстротой, не позволявшей матери думать о Первом мая. Только по ночам, когда, усталая от шумной, волнующей суеты дня, она ложилась в постель, сердце ее тихо ныло.
«Скорее бы…»
На рассвете выл фабричный гудок, сын и Андрей наскоро пили чай, закусывали и уходили, оставляя матери десяток поручений. И целый день она кружилась, как белка в колесе, варила обед, варила лиловый студень для прокламаций и клей для них, приходили какие-то люди, совали записки для передачи Павлу и исчезали, заражая ее своим возбуждением.
Листки, призывавшие рабочих праздновать Первое мая, почти каждую ночь наклеивали на заборах, они являлись даже на дверях полицейского управления, их каждый день находили на фабрике. По утрам полиция, ругаясь, ходила по слободе, срывая и соскабливая лиловые бумажки с заборов, а в обед они снова летали на улице, подкатываясь под ноги прохожих. Из города прислали сыщиков, они, стоя на углах, щупали глазами рабочих, весело и оживленно проходивших с фабрики на обед и обратно. Всем нравилось видеть бессилие полиции, и даже пожилые рабочие, усмехаясь, говорили друг другу:
— Что делают, а?
Всюду собирались кучки людей, горячо обсуждая волнующий призыв. Жизнь вскипала, она в эту весну для всех была интереснее, всем несла что-то новое, одним — еще причину раздражаться, злобно ругая крамольников, другим — смутную тревогу и надежду, а третьим — их было меньшинство — острую радость сознания, что это они являются силой, которая будит всех.
Павел и Андрей почти не спали по ночам, являлись домой уже перед гудком оба усталые, охрипшие, бледные. Мать знала, что они устраивают собрания в лесу, на болоте, ей было известно, что вокруг слободы по ночам рыскают разъезды конной полиции, ползают сыщики, хватая и обыскивая отдельных рабочих, разгоняя группы и порою арестуя того или другого. Понимая, что и сына с Андреем тоже могут арестовать каждую ночь, она почти желала этого — это было бы лучше для них, казалось ей.
Дело об убийстве табельщика странно заглохло. Два дня местная полиция спрашивала людей по этому поводу и, допросив человек десять, утратила интерес к убийству.
Марья Корсунова в разговоре с матерью сказала ей, отражая в своих словах мнение полиции, с которою она жила дружно, как со всеми людьми: