Сумчатые баллады, стр. 7
Баллада о шумовых эффектах
Начальник отдела мировых новостей, а с ним и все мы, очень не любит американцев. Он считает исключительной подлостью с их стороны то, что они не стали удерживать Сайгон.
Дело вот в чем. Новости на вьетнамском, которые мы транслируем, идут, естественно, из Ханоя и состоят из практически неразбавленной пропаганды. Ну и соответственно, та часть вьетнамской общины, которая сбежала в Австралию от коммунистов, регулярно протестует, устраивает демонстрации, пикетирует вход на студию. А вьетнамцев в Сиднее много — и все как один политически подкованы. Ну вот, а когда студия идет на уступки и отключает Ханой, происходит что? Правильно, меняется состав пикетов. На смену антикоммунистам приходят коммунисты, а галдеж остается. Так и качаемся.
Поэтому начальник отдела мировых новостей и не любит американцев. Вот Кореи две — и никаких проблем.
А где—то год назад коммунисты — как более шустрые — решили поднять давление. И подложили нам бомбу. Шумовую. Но очень ошиблись местом. Вместо того, чтобы пугать менеджмент, они затащили шумелку вниз, в кроличий садок производственных отделов. А там во—первых, звукоизоляция, а во—вторых, публика уж очень флегматичная. Ну рвануло… Ну сильно рвануло. Значит или снимают что—то, или что—то уронили, или кто—то дверь в студию звукозаписи опять закрыть забыл. У нас даже сигнализация не сработала — она тоже привычная. И о том, что нас, оказывается, взрывали, мы узнали от охраны, а охрана — от этих коммунистических мальчиков, которые позвонили и взяли на себя ответственность. Больше они не пробовали. Видимо, эффект не понравился.
Баллада о масскультуре
Несколько лет назад сумчастый доллар упал и упал так основательно, что многие американские компании начали полностью или частично перебираться к нам. В том числе сделала это и компания «ХХ век Фокс», купившая здоровенный кусок земли в центре восточного района и выселившая по этому поводу куда—то на кулички местную выставку достижений сельского хозяйства. И открыли они там свою кинофабрику и при ней выставку уже собственных достижений. Ну и, как водится, кафе, магазинчики…
В один прекрасный день заходит мой приятель в их аудиоотсек — и чудится ему что—то знакомое. Помотал головой, перебрал в уме всю отечественную поп—пакость — так и есть — «Ласковый май». Смотритель секции подошел, посмотрел, понял, что приятель мой музыку эту опознал — ну, и спрашивает по английски с сильным акцентом «Вы эту песню знаете, да? Замечательная музыка. Мне очень нравится и посетителям тоже. У меня все время покупают. Быстро кончается». «А вы русский?» — интересуется мой приятель, хотя понимает, что спрашивает, в общем, впустую — кто ж еще будет без перерыва крутить «Ласковый май»? «Да нет, я из Ирана. Но у нас очень любят русскую музыку. Мне, вот, из дома обещали еще прислать…» Вот так. А то говорят, Голливуд, Голливуд…
Все счастливые страны счастливы одинаково. То есть в Австралии тоже были свои стройки века. БАМ — трансконтинентальную железку Сидней—Дарвин — запустили в этом году. А Днепрогэс, как и положено Днепрогэсу был раньше. Сразу после войны. Строительство каскада электростанций в Снежных горах.
И — по поводу юбилея этого мероприятия — снимает SBS многосерийную документальную передачу «как это было». По поводу чего меня как—то посреди рабочего дня в очередной раз хватают и волокут. Волокут довольно далеко, километров за сто, под самые Синие (Синие, а не Снежные) горы. Режиссерше—японке нужно проинтервьюировать очередного ветерана — а он оказался русским.
Приезжаем. Участок из рассказа Саймака. Называется «необъятный двор». Фруктовые деревья с белеными стволами, теряющиеся в дымке огородные площади. Теплицы. Посреди всего этого ходят цесарки и павлины. Вернее, когда ходят, а когда и бегают, потому что их гоняют совершенно буржуазного вида и патологического размера гуси. Паниковский умер бы на месте.
Хозяин всего этого рая — товарищ лет 60, крепкий как пресловутый боровик. Обхаживал режиссершу, крутил для нее «солнце» на турнике… По английски говорит грамотно, свободно, почти без акцента — и я совершенно не понимаю, зачем тут я. А потом начинается интервью — и все становится ясно.
Хозяин говорит — мол, белорус, был в партизанах, случайно прихватили в городе и отправили в Германию на работу, возвращаться не стал, приехал в Австралию в 46, в 19 лет, сразу же пошел искать работу, попал на строительство, был назначен руководителем группы подрывников…
Режиссерша: А Вы что—то кончали, или были подмастерьем?
Хозяин: Да что я кончал? Я и школу—то не кончил, война началась. Я диплом строительный уже здесь получал.
Режиссерша: (в легком недоумении) А почему вас тогда взяли в подрывники? Да еще руководителем? Ведь это тонкая работа, требующая умения и опыта.
Хозяин: Ну понимаете, я ж с под Брянска, а главный инженер участка у нас был с под Варшавы.
Немая сцена.
И дальше уже я сорок минут объясняю съемочной группе, почему главный инженер из Варшавы автоматически решил, что у паренька из—под Брянска, ушедшего в лес в конце 41, несомненно есть соответствующий опыт и умение, если речь идет о подрывных работах.
Потом они просят уже его рассказать все это по—английски. И получают уже полуторачасовую лекцию о радостях рельсовой войны и о том, каким удовольствием было в 46 взрывать неохраняемые и не возражающие объекты.
По дороге обратно, спрашиваю японку все ли ей теперь понятно.
— Да, — говорит она. — у меня дед точно так же о войне в джунглях рассказывал.
Приходили граждане из телефонной компании, предлагали новый интернет—пакет. Мы взяли на пробу. Один из них — пакистанец — был обладателем редкого имени Саид. Я открываю рот, чтобы представиться в ответ, и тут он прерывает меня быстрым «I know. Strelyali». Видимо, мы не первые жители СССР, попавшиеся на его жизненном пути.
«А ведь с виду такие приличные люди». — сказала некая дама обоим ипостасям Антрекота, узнав, что мы играем в стратегические игры.
Да, был грех. Состояли членами местной Спартанской ассоциации и регулярно резались в солдатиков (в буквальном смысле слова) на выходных. А раз в два—три месяца ездили на военную базу — там был центр переподготовки и мы играли с штабистами за вероятного противника. Довольно часто выигрывали, поскольку закон нам был не писан и с ресурсами мы дальше чем на кампанию не загадывали. А играть там мы любили — на базе были совершенно роскошные тактические симуляторы. И как—то раз один такой симулятор засбоил и танковое звено развернулось и просто ушло с карты. Вообще—то в боевой и даже в учебной обстановке еще и не такое бывает — однажды во время учений вот такое звено увязло на солончаке, потому что командир принял за ориентир одиноко стоящего кенгуру — но тут штабные товарищи возмутились. Так что системщики пошли искать пропавшие танки, а мы вывалились во двор, где и принялись курить и, естественно, трындеть разнообразные байки. Доходит очередь до меня, я со вкусом излагаю историю, имевшую быть на аэродроме в Капустином Яру… и тут ко мне сквозь толпу продвигается незнакомый рыжий майор (естественно, с надписью «Патрик» на нем) и как—то нехорошо спрашивает:
— Это какой Капустин Яр?
— Как какой, ну Капустин Яр, в России.
— Вы знаете людей, которые работали в Капустином Яру?
— Да…
— Вы вообще знаете, что такое Капустин Яр?
— Да, конечно.
— Стоп. — он мотает головой, — Вы откуда?
— Из Спартанской ассоциации. А вообще из СССР.
— А как вы здесь….
— Пригласили. Вы же и пригласили. Я здесь уже второй год играю.
— А может вы и Северск–2 знаете?
— Ну не сказать, что знаю. Знаю, что есть. Отец там бывал. Впрочем, он почти везде бывал.