Бремя любви, стр. 23
Девушка – ибо она была еще молода – сидела тихо, с видом кроткого ожидания. Официант принес ей бокал.
Она поблагодарила его улыбкой, обхватила бокал обеими руками и продолжала глядеть на гавань, временами прикладываясь к бокалу.
Ллевеллин обратил внимание на кольца: на одной руке – с изумрудом, на другой – с россыпью бриллиантов.
Из-под экзотической шали виднелось черное закрытое платье.
Она ни на кого не глядела, и окружающие лишь мельком глянули на нее, не проявив интереса. Было ясно, что ее здесь знают.
Ллевеллин гадал, кто она такая. У девушек ее класса сидеть одной в кафе не принято. Но она чувствовала себя свободно, будто совершала привычный ритуал. Возможно, скоро к ней кто-то присоединится.
Но время шло, а девушка оставалась за столиком одна.
Она сделала легкое движение головой, и официант принес ей еще вина.
Примерно через час Ллевеллин сделал знак официанту, что хочет рассчитаться, и собрался уходить. Проходя мимо, внимательно посмотрел на нее.
Она не замечала ни его, ни окружающих. Она уставилась на дно стакана, не меняя выражения лица. Казалось, она где-то далеко.
Ллевеллин вышел из кафе, двинулся к гостинице по узкой улочке, но вдруг почувствовал: надо вернуться, заговорить с ней, предостеречь ее. Почему ему пришло в голову слово «предостеречь»? Почему он решил, что она в опасности?
Он покачал головой. В этот миг он ничего бы не смог предпринять, но был уверен, что прав.
Две недели спустя Ллевеллин Нокс все еще был на острове. Его дни шли однообразно: он гулял, отдыхал, читал, опять гулял, спал. Вечерами после ужина он шел в гавань и сидел в одном из кафе. Чтение из распорядка дня он вскоре вычеркнул: читать стало нечего.
Он жил, предоставленный самому себе, и знал, что так и должно быть. Но он не был одинок. Вокруг жили люди, он был одним из них, хотя ни разу с ними не заговаривал. Он не искал контактов и не избегал их – вступал в беседы с разными людьми, но все это было не более чем просто обменом любезностями с другими. Они его привечали, он их привечал, но ни один не вторгался в чужую жизнь другого.
В этих отстраненных приятельских отношениях было одно исключение. Он постоянно задумывался о той девушке, что приходила в кафе и садилась под бугенвиллеей.
Хотя он одаривал своим вниманием несколько заведений на пристани, чаще всего он заходил в то кафе, которое выбрал первым. Здесь он несколько раз видел ту англичанку. Она появлялась всегда очень поздно, садилась за один и тот же столик, и он с удивлением обнаружил, что она остается, даже когда все другие уходят. Она была загадкой для него, но, похоже, ни для кого другого.
Как-то раз он заговорил о ней с официантом:
– Синьора, которая сидит там, – она англичанка?
– Да, англичанка.
– Она живет на острове?
– Да.
– Она приходит сюда каждый вечер?
Официант важно сказал:
– Приходит, когда может.
Ответ был любопытный, и позже Ллевеллин его вспоминал.
Он не спрашивал ее имя. Если бы официант хотел, чтобы он узнал его, он бы сказал. Парень сказал бы ему:
«Синьора такая-то, живет там-то». Поскольку он этого не говорил, Ллевеллин заключил, что есть своя причина, почему иностранцу не следует знать ее имя.
Вместо этого он спросил:
– Что она пьет?
– Бренди, – коротко ответил официант и ушел.
Ллевеллин заплатил и попрощался. Он прошагал меж столиков к выходу и немного постоял на тротуаре, прежде чем влиться в толпу гуляющих.
Затем он вдруг круто развернулся и прошествовал твердой, решительной поступью, присущей его нации, к столику под бугенвиллеей.
– Вы не возражаете, – спросил он, – если я посижу и поговорю с вами минуту-другую?
Глава 2
Ее взгляд медленно переместился с огней гавани на его лицо. Какое-то время глаза оставались несфокусированными. Он почти ощущал, какое она прилагает усилие, – так далеко она была отсюда. С неожиданным приливом жалости он увидел, что она очень молода. Не только годами – ей было года двадцать три, двадцать четыре, – но и вообще какой-то незрелостью. Словно нормально развивавшийся бутон прихватило морозом, и с виду он остался таким же, как остальные – но ему уже не суждено расцвести. Он и не завянет: со временем он, не раскрывшись, опадет на землю. Он подумал, что она похожа на заблудившегося ребенка. Отметил также ее красоту. Девушка была прелестна. Любой мужчина признает ее красивой, выскажет готовность заботиться о ней, защищать ее. Как говорится, все очки в ее пользу. И вот она сидит, уставившись в непостижимую даль: где-то на недолгом, легком и явно счастливом пути она потеряла себя.
Расширенные темно-синие глаза остановились на нем.
Она неуверенно сказала: «О?..»
Он ждал.
Потом она улыбнулась:
– Садитесь, пожалуйста.
Он пододвинул стул и сел. Она спросила:
– Вы американец?
– Да.
– Вы с корабля?
Ее глаза опять устремились к гавани. У причала стоял корабль. Там всегда стоял какой-нибудь корабль.
– Я приплыл на корабле, но не на этом. Я живу здесь уже почти две недели.
– Здесь редко остаются так надолго. – Это было утверждение, не вопрос.
Ллевеллин подозвал официанта и заказал Кюрасао.
– Разрешите что-нибудь вам заказать?
– Спасибо, – сказала она. И добавила:
– Он знает.
Официант наклонил голову и ушел.
Они помолчали.
Наконец она сказала:
– Видимо, вам одиноко? Здесь мало англичан или американцев.
Он видел, что она думает, как спросить – почему он с ней заговорил.
– Нет, – сразу же сказал он. – Мне не одиноко. Я обнаружил, что рад остаться один.
– О да, это приятно, не правда ли?
Его удивило, с какой страстью она это произнесла.
– Я вас понимаю. Потому вы и приходите сюда?
Она кивнула.
– Чтобы побыть одной. А я пришел и помешал.
– Нет. Вы не в счет. Вы здесь чужой.
– Понятно.
– Я даже не знаю вашего имени.
– Хотите знать?
– Нет. Лучше не говорите. Я тоже не скажу свое.
Она с сомнением добавила:
– Но вам, наверное, уже сказали. В кафе меня все знают.
– Нет, не сказали. Я думаю, они понимают, что вам бы этого не хотелось.
– Понимают… У них у всех удивительно хорошие манеры. Не благоприобретенные, а от рождения. До того как я приехала сюда, ни за что бы не поверила, что естественная вежливость так замечательна – так благотворна.
Подошел официант с двумя бокалами. Ллевеллин заплатил.
Он посмотрел на стакан, который девушка обхватила обеими руками.
– Бренди?
– Да. Бренди очень помогает.
– Почувствовать себя одинокой?
– Да. Помогает – почувствовать свободу.
– А вы несвободны?
– Разве кто-нибудь свободен?
Он задумался. Она сказала эти слова без горечи, с какой их обычно произносят, – просто спросила.
– «Каждый носит свою судьбу за плечами» – так вы это чувствуете?
– Ну, не совсем. Скорее так, что твой жизненный курс вычислен, как курс корабля, и должно ему следовать, и, пока ты это делаешь, все хорошо. Но я похожа на корабль, внезапно сошедший с правильного курса. А тогда, понимаете, все пропало. Не знаешь, где ты, ты отдана на милость ветра и волн, и ты уже не свободна, что-то тебя подхватило и несет, ты в чем-то увязла… Что за чушь я несу! Все бренди виноват.
Он согласился.
– Отчасти бренди, несомненно. Так где же подхватило вас это нечто?
– О, далеко… все это далеко…
– Что же это было такое, от чего вам пришлось бежать?
– Ничего не было, абсолютно. В том-то и дело. Я ведь счастливая. У меня было все. – Она угрюмо повторила:
– Все… О, не то чтобы у меня не было огорчений, потерь, не об этом речь. Я не горюю о прошлом. Не воскрешаю его и не переживаю заново. Не хочу возвращаться и даже идти вперед. Чего я хочу – так это куда-нибудь скрыться. Вот я сижу здесь, пью бренди, но меня нет, я уношусь за пределы гавани, дальше и дальше – в какое-то нереальное место, которого и нет вовсе. Как в детстве летаешь во сне: веса нет, так легко, и тебя уносит.