Записки институтки, стр. 28
— Какая ты бледная, Люда! Ты боишься? — прошептала Краснушка, подсевшая ко мне на пустое Нинино место. — На тебе вот, возьми, это помогает… с Валаама… сунь за платье и, когда будешь подходить к столу вынимать билет, дотронься…
Она протягивала мне маленький образок… Я взглянула и ахнула: Николай Чудотворец! Поцеловав образок, я его положила на грудь и спросила тихо Краснушку:
— Ты не знаешь, какие билеты остались?
— Кажется, последние и двадцатые есть… я отмечала…
— А из первых?.. — замирая, вырвалось у меня.
— Кажется, один первый остался…
Я пропала. Не могла же я вытянуть среди целой кучки оставшихся билетов счастливый первый, единственный, который я знала отлично…
«Что же это?» — как-то беспомощно мелькнуло в моих мыслях, и слезы обожгли глаза.
— Влассовская! — прозвучал в ту же минуту и отдался ударом молота в моей голове голос инспектора.
Я встала, точно кто толкнул меня сзади, и подошла к зеленому столу, предварительно дотронувшись до спрятанного образка Чудотворца. Сердце стучало, голова горела как в огне.
Я видела как в тумане чужого учителя-географа старших классов, пришедшего к нам в качестве ассистента, видела, как он рисовал карандашом карикатуру маленького человечка в громадной шляпе на положенном перед ним чистом листе с фамилиями воспитанниц, видела добродушно улыбнувшееся мне лицо инспектора, с удовольствием приготовившегося слушать хороший ответ одной из лучших воспитанниц.
— Как ты бледна, Влассовская… Что с тобою? — спросил меня приветливый голос начальницы.
Я как-то криво улыбнулась… Все завертелось перед моими глазами: зеленый стол, экзаменаторы, карикатура маленького человека в большой шляпе, роковая кучка билетов… и я протянула руку…
— Который? — бесстрастно спросил Алексей Иванович, привыкший к экзаменационным «тряскам».
Я повернула билет и чуть не вскрикнула…
— Нумер первый!
Не берусь описать нахлынувшего на меня чувства умиленной благодарности, религиозного восторга и невыразимой бурной радости…
Первый нумер!.. Я была твердо убеждена, что тут произошло чудо — чудо благодаря образку Николая Чудотворца… Вот она, великая сила детской веры!
Нужно ли говорить, как сочно, — да, именно сочно и толково поясняла я, сколько частей света, сколько мысов и их названия, как граничат эти части света! При этом я удивительно точно обводила по карте границы черной лакированной линеечкой.
О, эта карта с громадной дырой на месте Каспийского моря и кляксой у Нью-Йорка, карта колоссальных размеров, вместившая в себя все пять частей света, — как я ее полюбила! Да, всех я любила в этот день… не исключая и строгого Алексея Ивановича, которого боялась не меньше других.
Я кончила.
— Хорошо, внучка! Молодцом доложила, — проговорил он, нимало не стесняясь начальства и тут же поставил около моего имени жирное, крупное 12 и тотчас добавил:
— Крестов не полагается, это не Закон Божий.
Я хотела было вернуться на место, но Maman поманила меня, и я приблизилась к ее креслу.
— Ну вот, теперь ты порозовела, а то была бела как бумага, — трепля меня по заалевшей щечке, ласково проговорила она и потом, поглядев на меня пристально, добавила: — Можешь написать матери, что мы тобой очень довольны!
Еле держась на ногах от охватившего меня счастья, безумного счастья, неожиданного, вымоленного мною, я пошла на место и тут же вполголоса, все еще сияя, рассказала Краснушке, под большим секретом, чудесный случай со мною.
— Да, это чудо! Чудо! — твердила не менее меня восторженная Маруся и, перекрестившись, приложилась к вынутому мною из корсажа маленькому образочку с Валаама.
— Непременно попрошу маму подарить мне такой же образок Николая Чудотворца! — решила я тут же.
В этот вечер за всенощной (это было как раз в субботу) в продолжение целой службы я не спускала со святого угодника сиявших благодарностью глаз и молилась так горячо, беззаветно молилась, как вряд ли умела молиться прежде…
ГЛАВА XXII
Болезнь Нины
К экзамену немецкого языка мы усиленно готовились, не выходя из сада — ароматного и цветущего, когда вдруг молнией блеснуло и поразило нас страшное известие:
— Княжна безнадежна…
Дней пять тому назад она еще разговаривала с нами с лазаретной террасы, а теперь вдруг эта ужасная, потрясающая новость!
Было семь часов вечера, когда прибежавшая с перевязки Надя Федорова, вечно чем-нибудь и от чего-нибудь лечившаяся, объявила мне желание княжны видеть меня.
Я как безумная сорвалась со скамьи и бегом, через весь сад, кинулась в лазарет. У палаты Нины девушка удержала меня.
— Куда вы? Нельзя! Там доктор и начальница!
— Значит, Нина очень больна? — спросила я с замиранием сердца Машу.
— Уж куда как плохи! Даже доктор сказал, что надежды нет. Не сегодня завтра помрут!
Что-то ударило мне в сердце, оттуда передалось в голову и больно-больно заныло где-то внутри.
— Умрет! Не будет больше со мною! Умрет!.. — беззвучно повторяли мои губы.
Отчаяние, тоска охватили меня… Я чувствовала ужас, холодный ужас перед неизбежным! Точно что-то упало внутри меня. А слез не было. Они жгли глаза, не выливаясь наружу…
Дверь из комнаты Нины отворилась, и вышла Maman, очень печальная и важная, в сопровождении доктора. Они меня не заметили. Проходя совсем близко от меня, Maman произнесла тихо, обращаясь к доктору:
— Утром послана телеграмма отцу… Протянет она дня три-четыре, доктор?
— Вряд ли, княгиня, — грустно ответил доктор.
— Бедный, бедный отец! — еще тише проговорила начальница и, как мне показалось, смахнула слезу.
Из всего слышанного я не могла не понять, что часы моей подруги сочтены. И опять ни слезинки. Один тупой, жгучий ужас…
Не знаю, как я очутилась у кровати Нины.
Нина лежала, повернув голову к стене. Вся она казалась маленькой, совсем маленькой, с детским исхудалым личиком, на котором чудесно сверкали два великолепных черных глаза.
Эти глаза своим блеском ввели меня в заблуждение.
«Не может быть у умирающей таких блестящих глаз», — подумала я.
Но потом мне объяснили, что ей дали для облегчения какое-то особое средство, от которого глаза получают блеск.
Я подошла к постели Нины совсем близко и хотела поцеловать ее. Помню, меня поразило выражение ее худенького, изнуренного болезнью личика. Оно точно ждало чего-то и в то же время недоумевало.
— Ниночка, трудно тебе? — тихо спросила я, стараясь вложить в мой вопрос как можно больше нежности и ласки.
Она неторопливо отвела от стены свои блестящие глаза и взглянула на меня…
Умру — не забуду я этого взгляда…
«За что? За что?» — говорили, казалось, ее глаза, и выражение обиженной скорби легло на это кроткое личико.
— Трудно, Люда! — проговорила она каким-то глухим, хриплым голосом. — Трудно! Я боюсь, что не скоро поеду теперь на Кавказ…
И опять эти обиженные, страдающие глазки!
Бедная моя Нина! Бедная подружка!
Она закашлялась… Из коридора бесшумно и быстро вошла Матенька с каким-то лекарством.
— Княжна, родненькая, золотая, выкушайте ложечку, — склоняясь над больною, просящим голосом говорила старушка.
— Ах нет, не надо, не хочу, все равно не помогает, — капризно, глухим голосом возразила Нина.
И вдруг заплакала навзрыд…
Матенька растерялась и, не решаясь беспокоить княжну, выскользнула из комнаты. Я не знала, как остановить слезы моей дорогой подруги. Обняв ее, прижав к груди ее влажное от слез и липкого пота личико, я тихо повторяла:
— Нина, милая, как я люблю тебя… люблю… милая…
Мало-помалу она успокоилась. Еще слезы дрожали на длинных ресницах, но губы, горячие, запекшиеся бледные губы уже старались улыбнуться.
— Ниночка, ненаглядная, не хочешь ли повидать Иру? — спросила я, не зная, чем утешить больную.
Она пристально взглянула на меня и вдруг почти испуганно заговорила: