Мама Стифлера, стр. 48
— Да!!! — снова взревела оскорблённая супруга. — Сама лично гладила!
Юлька сплюнула себе под ноги, и достала из кармана пакетик с трусами Четвёртого:
— В этих?
Невинно так спросила, и пакетиком этим перед Алкиным носом качает, как маятником.
Три секунда Алла смотрела на пакет, потом вырвала его из Юлькиных рук, и ринулась в подъезд.
— Подождём тут, — философски сказала Юлька, и, задрав голову посмотрела на свои окна на пятом этаже, — щас Алка за нас всю грязную работу сделает…
— Ах ты пидор! — донёсся откуда-то сверху голос Бумбастиковой сестры, — К дедушке поехало, чмо поносное?! Я тебе щас покажу дедушку, быдло лишайное! Я тебе щас яйца вырву! ААААААААААААЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫЫ!!!
Нечеловеческий вопль, вырвавшийся из Юлькиного окна, вспугнул стаю ворон, сидящих на мусорном баке, и меня до кучи.
Я вздрогнула, и сказала:
— Юльк, я к тебе больше не пойду. Мне на работу надо. Ты уж там сама потом приберись, ладно? Только сразу домй не иди. Алке под горячую руку попадёшься — не выживешь ведь…
— Иди, — махнула рукой Юлька, — я тебе потом позвоню.
И я ушла.
***
…Юлька позвонила мне только в шесть часов вечера. Из Склифа. Куда на двух машинах "Скорой помощи" привезли мою зайку и Бумбастика. Тело Четвёртого Алла привезла лично. В багажнике джипа.
Через два месяца в Медведковском ЗАГСе было расторгнуто два брака. Между Юлией Ершовой и Анатолием Мунтяну, и между Аллой Денисовой и Сергеем Кузнецовым.
Я ничего не расторгала, а просто выпиздила зайку вместе с его шмотками в тот же день, как он выписался из больницы.
А на память о том дне нам с Юлькой осталась алюминиевая кастрюля, с вдавленным вовнутрь днищем в форме головы Четвёртого.
Иногда достаём, смеёмся, ага.
А ещё со мной навсегда осталась пара комплексов неполноценности.
Мужики, всё-таки, редкостные сволочи, в своей общей массе. Особенно один из них. Тот, который придумал моду на сисястых двухметровых сволочей.
Я не соответствую этим параметрам. Поэтому импирически приходим к выводу, что все мужики — козлы.
Вы не поняли логики моих рассуждений? Ебитесь в рот. Это ваши проблемы.
Одна неделя
05-03-2008 03:32
— Всё! Надоело! Хватит! Устала! — Выкрикивала в запале Юлька, распихивая по моим шкафам свои вещи, — Это что? А, это макароны. Убери их куда-нибудь. Ненавижу!
— Кого? Макароны? — поинтересовалась я, убирая пачку спагетти в кухоный шкафчик.
— Да какие макароны? Я про Бумбастика! Чтоб его пидоры казнили, гада молдавского! Это что? А, гречка. Убери её тоже. Ненавижу!
— Ты что, решила ко мне всю квартиру перевезти, что ли? — Спросила я, глядя на огромные сумки, которыми Юлька завалила всю мою прихожую.
— Да. — Твёрдо ответила подруга, — Ничего ему, пидору такому, не оставлю. Тебе порошок стиральный нужен? Бери. Вон та коробка. Шесть килограммов. Всё бери. Пусть свои портянки мылом стирает, защекан горбатый. Хотя, я мыло-то забрала… Возьми мыльце в том пакете, пригодится.
— Повеситься?
— Это можно. Но сначала помойся. Это нелишнее.
Я молча распихивала по шкафам упаковки туалетной бумаги, бумажных полотенец, коробки с макаронами и крупой, железные банки с сахаром и целый пакет разноцветных гандонов. Распихивала небрежно, абсолютно точно зная, что через неделю всё придётся вытаскивать обратно, и рассовывать по мешкам и сумкам, которые понурый Бумбастик, подгоняемый криками жены, уныло кряхтя, потащит в багажник своей машины.
К глобальным уходам Юльки от Бумбастика я давно привыкла. Таковые случались в Юлиной жизни с периодичностью раз в два-три месяца. И каждый раз, с трудом разобрав и разместив всё подружкино барахло у меня дома, мы с ней садились за стол, и я с удовольствием слушала новый Юлькин рассказ о том, почему на этот раз она ушла от Толика навсегда.
— Я не могу больше мириться с этой наглостью! — Юля стукнула кулачком по столу: — Наливай!
Буль-буль.
Дзынь-дзынь.
— Колбаску? — протягиваю Ершовой кружок колбасы.
— Нахуй колбаску! — Стучит кулачком Юлька. — Наливай! Я это, бля… С курятинкой пью.
Выпивает, затягивается сигаретой.
— Ну? Что на это раз? — спрашиваю, и колбасу жую.
Юлька ещё раз глубоко затягивается, яростно тушит окурок в пепельнице, и шмыгает носом:
— На этот раз всё. — Тут по традиции минутная пауза, которую нельзя нарушать, а дальше рассказ идёт без остановок. — Он гей, Лида. Да-да. Он гей. Но не в том смысле, что в тухлый блютуз шпилится. Лучше б шпилился, скотина. Я просто очень вежливо намекаю на то, что Бумба — последний пидорас! Да. И не надо так на меня смотреть. Только пидорасы поступают так, как поступил этот молдавский гастарбайтер. Я вчера прихожу домой. Бумба дома. Спит. Ножки скрючил так отвратительно, слюни пускает, и радуется чему-то во сне, мерзость волосатая. Время полдень, а он спит! Меня ж позавчера дома не было, я к матери в Зеленоград ездила, а Бумбе только того и надо. На радостях раскупорил свою заливную горловину, и давай хань жрать как из пистолета. А то я прям мужа своего не знаю. В доме вонь стоит, хоть топор вешай. И непонятно, главное — чем так пасёт? То ли носками, то ли перегарищем, то ли это он во сне от радости попёрдывает — не знаю. Я, конечно, сразу все окна раскрыла, с кухни бутылки-окурки выбросила, и иду в ванную, ручки мыть. И что я там вижу, моя нежная подружка? Ну? С первой попыточки, а?
Пауза. Во время которой Юлька смотрит на меня испытующе, с хитрым ленинским прищуром.
Я сую в рот кружок колбасы, жую, и предполагаю:
— Шлюха за рупь двадцать?
— Нет! — Юлька шлёпает двумя ладонями по столу, и радуется моей недогадливости. — Не было там шлюхи! Наливай!
Буль-буль.
Дзынь-дзынь.
Курятинка-колбаска.
— Так вот, захожу я в ванную, и первое, что вижу — моя маска для волос! Жак Дессанж между прочим! Шестьсот рублей за плюгавую баночку! Меня жаба чуть не задушила, когда я её покупала. Я ж только по большим церковным праздникам в неё ныряла, чуть ли не пипеткой! А тут — гляжу: баночка моя стоит открытая, маски в ней нету, зато вместо маски там лежит клок красных волос! Красных! Проститутских таких волос! Я что-то не понимаю: эта блядь в мою баночку головой ныряла?! Тогда она блядь вдвойне! Царствие Небесное моей масочке Жак Дессанж… Наливай!
Буль.
Дзынь.
Курятинка.
— Ну и вот… — Юлька переводит дух, и вытирает вспотевший от воспоминаний лоб, — Хватаю я эту баночку, врываюсь в комнату, и — хрясь ей прям по слюнявому Бумбиному еблу! "Вставай, — кричу, — свинина опойная! Ты кого сюда приводил, пахарь-трахарь эконом класса?!" Бумба проснулся, смотрит на меня, и лыбится: "Юлёк, ты чо? Никого тут не было". Я ему снова — дыщ по еблищу: "Да? — кричу, — А это что?", и швыряю ему этот клок прям на кровать. Он его подобрал, и сидит, рассматривает, как говно под микроскопом. Только очков с двойными линзами не хватает. Профессор, ёбанырот… А потом так счастливо заулыбался, и говорит: "Юльк, да ты чо? Это ж к нам Поносюки приезжали, забыла что ль?"
— Что такое Поносюки? — я давлюсь колбасой, и в голос ржу.
— Да примерно то, что ты и подумала. Это Бумбина родня. Брат его, с женой. Понятно, что хороших людей Поносюками не назовут. Вася Поносюк, и Маша Поносюк. Двое с ларца, одинаковы с лица. И оба на Бумбу, блять, похожи. Вот Маше этой не позавидуешь-то… И вот мне этот задрот молдавский начинает врать нагло, прям в лицо! "Это ж Поносюки, забыла?" Я ору: "Что ты меня лечишь, хуедрыга косоглазая? Поносюки твои, Господи прости за такое слово, на прошлой неделе приезжали! Денег выпросили, и духи у меня спиздили. Да ещё твой братец нассал мимо толчка. Привык у себя в деревне в деревянном сортире с дыркой срать, сука! А ванную они и не заходили! Даже если предположить, что они приезжали сюда вчера, когда меня не было — всё равно врёшь, обсос говняный! У Маши этой, Поносюк которая, Господи прости, три волосины в шесть рядов, белобрысые, и стрижена она под машинку. Не иначе, вшивая. А тут волосищи длиной в полметра! Красные! Отвечай, жопа собачья, кто тут был?