Мама Стифлера, стр. 31
Перекур на кухне, Пепси-Кола, «Ачо, выпить больше ничо нету? Тогда спать», щелчок выключателя, темнота.
— Лид…
— Что?
— Я тебя люблю… До сих пор. Смешно, да?
— Да. Не начинай всё сначала, а?
— Хорошо. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
И в шесть утра звонит будильник…
***
— Алло, Юльк, привет. Слушай, ко мне щас Федя едет.
— Какой, бля, Федя?
— С Красной Пресни. Ну, Федя…
— Ах, Федя… Что, заманила в сети малолетку, ветошь старая?
— Дура. Ему двадцать три уже.
— А тебе сколько?
— Иди ты в жопу!
— А мне ещё больше, кстати, гыгыгы
— Юльк, если я его сегодня выебу — это ужас, да?
— Это педофилия, Лида. Мерзкая такая педофилия. С элементами порнографии.
— Клёво. Это я и хотела услышать. Отбой.
— Пожалей мальчишку, сука…
— Непременно. Всё, пока.
Педофилия с порнографией. Замечательно. Дожили, Господи…
— Дзынь-дзынь.
— Кто там?
— Это я, Федя…
Хуяк-хуяк, открываю дверь. На пороге — Федя. Без пакета, без букета и без денег на метро. По глазам вижу.
— Хорошо выглядишь, Лидок.
— Спасиба, Федя, стараемся. Чмок-чмок.
Федя заходит в квартиру.
— Ой, у тебя собачка? Как зовут? Марк, Марк, иди сюда… Сколько ему? Год? А такой большой… Ой, он меня облизал!
— Угу. Не бойся, не укусит. Он тупой. Что будешь? Коньяк, вискарь, водка есть какая-то…
— Спасибо, я пить не буду…
— Молоток. И не пей. Тогда кыш с кухни в комнату.
В спальне Федя усаживается в кресло, а я плюхаюсь на кровать напротив него. Лежу на животе, болтая в воздухе ножками, и ненавязчиво стряхиваю с плеча бретельку домашнего сарафана. Федя, типа, не видит. Хотя уже нервничает.
— Фе-е-едь… А я вчера ножкой ударилась… — И ногу эту свою ему под нос — хуякс.
— Да? Сильно?
— Ага. Синяк видишь?
— Вижу. Бедненькая… Больно?
— Ещё как. Поцелуешь — быстрее пройдёт…
И, пока Федя холодными губами нацеловывает синяк, я выключаю свет.
— Лии-и-ид… Я это…
— Так. Ты или целуй, или щас по месту прописки у меня поедешь. На последней собаке.
— Понял.
Далее всё идёт по схеме: ловим "Маяк", путаемся в трусах, моих и собственных, всякая орально-генитальная возня, грызня обёртки от гандона и бутербродик.
Десять минут спустя…
— Ли-и-ид… Я это… Тебе всё понравилось?
Косяк, Федя… Если тебе не пятнадцать лет, и ты как минимум год уже не девственник — ты такую хуйню спрашивать не будешь. Не должен. Но спрашиваешь. Даже, проживя с женой сто лет — спрашиваешь! Зачем, а? Имей ввиду — когда-нибудь, кто-нибудь тебе скажет правду. Ты к этому готов?
— Угу. Тебе вставать во сколько?
— В шесть…
— Тогда спи. Раз некурящий. Завтра позвоню. Будешь утром уходить — дверь захлопни.
И в шесть утра звонит будильник…
***
— Дзынь-дзынь.
Открываю, не спрашивая, потому что знаю, кто это…
— Я соскучилась… Ты не представляешь, КАК я соскучилась…
— Я тоже, зай. Так и будем на пороге стоять?
Он проходит, по-хозяйски гладит собаку, моет руки, и идёт на кухню.
— Кушать будешь?
— Буду.
Гремлю кастрюлями-тарелками. Полчаса сижу напротив, подперев руками подбородок, и наблюдаю за тем как он ест.
— Сиди, Лид, я сам посуду помою.
Провожаю его влюблёнными глазами, и бегу в душ, наводить марафет. Новое бельё, новый пеньюар, новые духи. Всё новое. Всё для него. Для него одного. Рысью в спальню. Жду.
Он заходит, он снимает часы, он кладёт их на стол. Туда, куда кладёт их всегда. Больше он не успевает снять ничего. Потому что я выскакиваю из-под одеяла, и набрасываюсь на него как голодная собака, срывая с него свитер, расстёгивая ремень, и сдирая зубами трусы.
…И я точно знаю, куда его надо поцеловать. И он точно знает, что между лопатками у меня эрогенная зона. А ещё у него родинка за правым ухом, а меня нельзя щекотать под коленкой. И я не хочу никакого бутербродика. Потому что я хочу смотреть на него сверху вниз. И лицо его видеть. Чтоб не спрашивать потом: понравилось ему или нет. И одной рукой я опираюсь на его грудь, а другой зажимаю себе рот, чтобы не разбудить соседей.
А после я говорю ему "Знаешь, я тебя…", а он не даёт мне договорить:
— Зай, поставь будильник. На шесть.
И я встаю, и завожу будильник. И знаю, что ему, в общем-то, похуй на то, что я скажу. Ему это не нужно. Ему ничего от меня не нужно. Я у него просто есть — и всё. А у меня есть он. И это не всё. У меня смысл в жизни есть. Стимул. Трамплин какой-то. Цель, в конце концов.
А у него — нет. У него жена есть. Сын есть. Всё у него есть. Даже я. Только в этом списке я стою последней. И это — это обстоятельство непреодолимой силы. Он так решил. А я приняла это решение. И мне себя не жалко. Нет. Хотя…
Я возвращаюсь назад, под одеяло, кладу ему голову на плечо, и засыпаю. Засыпаю счастливой.
И в шесть утра звонит будильник…
Как Баклажан Динозавра хоронил
02-10-2007 12:04
Заслуженный опойка района Отрадное, Толик-Баклажан, на пятьдесят процентов был обязан своему погонялу за искреннюю и нежную любовь к сивушным маслам, что сильно сказалось на цвете его лица, и на пятьдесят — синему носу, хоботком свисающему до рта.
Еблет Толика был заметен издали, и поэтому его никогда ни с кем не путали. Баклажан был воистину эксклюзивен.
Жил Толик в трёхкомнатной квартире с мамой Дусей, которая генетически передала сыну любовь к сивушным маслам, с младшим братом Димой Бородулькой, чьё погоняло в полном своём звучании выглядело как "Борода-в-говне", ибо Бородулька страсть как любил попиздеть не по делу, за что был часто бит как врагами, так и друзьями, и с сожительницей Диной. Которую иначе как Динозавром никто не называл. И весьма справедливо.
Баклажан и Динозавр были похожи как близнецы.
Единственное, у Дины нос был короче, и пахло от неё давно немытой пиздой.
И, если Баклажана издали узнавали по фиолетовому лицу, то Динозавра унюхивали за полчаса до того, как она появлялась в поле зрения.
А ещё в квартире Баклажана снимали комнату проститутка Маша-Тамагочи, и гастарбайтер Пися.
Как звали Писю по-настоящему — не знал никто. Пися не говорил по-русски, и не имел никаких документов.
Но сам Пися считал себя афромолдаваном.
Ласковое, русское имя Пися, афромолдаван получил за большой продольный шрам на своём абсолютно лысом черепе, делавшей его голову похожей на гигантскую залупу.
Вообще-то, изначально его так и называли — Залупа. Но Залупа не пожелала отзываться на это имя, проявила агрессивность, и попыталась снасильничать Динозавра…
После неудачной попытки стать насильником, Залупа стала кротким импотентом (Маша-Тамагочи проверила лично), и беспрекословно отзывалась на любой громкий звук.
На "Писю" она реагировала лучше всего.
На том и порешили.
Жила эта дружная семья за счёт Маши-Тамагочи, которая, помимо ста баксов платы за комнату, периодически подкидывала домовладельцам денег, чтобы те не подохли и не воняли, и Машиных клиентов-азербайджанцев, на которых, в момент их сладостного соития с Тамагочи, неожиданно сзади нападал Бородулькин и глушил жертву совком для мусора. После чего их бездыханные тела поступали к Баклажану, в обязанности которого входил шмон карманов приезжих сластолюбцев.
Братья не гнушались так же изъятием у оглушённых жертв одежды, не забывая при этом о маме Дусе и о Динозавре.
Поэтому маму Дусю можно было встретить у магазина Кулинария, где она приобретала вкусную слепуху, в нарядных спортивных штанах пятьдесят шестого размера, и в дермантиновой куртке "сто карманов", стянутой шнурком чуть ниже колена, а Дина возбуждала по ночам Толика аппетитной целлюлитной попкой, с зажёванными между булками серыми азербайджанскими семейниками.
Что происходило внутри этой образцовой семьи — обывателей совершенно не волновало.