Звездное тяготение, стр. 28
Солдат хотел еще что-то добавить, но кто-то хлопнул в ладоши, за ним другие. Понимающе улыбнувшись, он махнул рукой, пошел на свое место. Аплодировали Долгову, сидевшему позади, у самой стенки, – к нему повернулись все. Хлопал Авилов, хлопали солдаты всего расчета. Усердствовал Сергей: приподнявшись, отбивал со звоном ладонями. Действительно, этот "медведь", что называется, отколол номер! От внимания, неожиданных аплодисментов он смущенно поводил плечами, надбровные бугры шевелились, собирая лоб в короткие морщины, на скулах проступил легкий румянец…
Событие это настроило всех присутствующих на веселый, приподнятый лад. Долго не успокаивались. Все это походило на тот случай, когда ребенку предлагают заглянуть за шторку, а он боится неизвестности, но, наконец решившись, вдруг обнаруживает там клад игрушек – и радости нет предела. Что ж, люди понимают благородство. Чувство красивого в них живет, не умерло, хотя, может быть, забилось в самый дальний закоулок душевного лабиринта, откуда его не вытащишь и стальным канатом. А как часто люди сами проявляют это благородство? Не очень-то тут стоит обольщаться! Долговы индивидуумы, ископаемые экземпляры, вроде тех редких бронтозавров, какие еще встречаются где-то в Азии. Может, у таких людей структура другая, есть особые органы, что ли? Вот мог бы ты, Гошка Кольцов, например, в этих конкретных условиях поступить так же? Не знаю, не могу сказать…
Когда все закончилось и стали расходиться, Авилов негромко сказал:
– Зря не выступили. Интересно… Людям надо открываться, только они помогут.
Я не ответил. А в голове мелькнула запоздалая мысль: уж не для меня ли он рассказал историю с девушкой? Или намекает на мой критицизм? И этот участливый тон…
До отбоя еще оставалось время, и солдаты, не остудив пыла, толкались группками: не выступив публично, многие наверстывали упущенное. Присев к столу, я листал подшивку газет. Не заметил, когда рядом очутился Нестеров. Он уже затеял с кем-то спор, но я не вникал в его смысл. Да и газетные заметки пробегал глазами, не вдаваясь в содержание. Что-то смутное, беспокойное бродило в душе, будто какой-то внутренний голос шепотком подсказывал: "Посмотри вокруг, посмотри", а в сознание приходили путаные и поэтому еще больше раздражающие мысли об отце, о той с ним встрече; вставали перед глазами Ромка, собиратель "пенок", надувавший нас, зеленышей; чичисбей Владька, выжидавший, когда "отколюсь" от Ийки; Рубцов…
– Ну вот спросим Гошку! – скорее понял я, чем услышал голос Нестерова. – Как ты смотришь? Думаю, сила диспут получился. Точно?
– Слов много. Если бы из них дома строить можно было…
– Для домов есть кирпичи. – Сергей поморщился недовольно. – Ты что?
– Что? – Я выдержал его взгляд, спокойно сказал: – Дружба, товарищество, честь… Верно, красивые слова. А посмотреть вокруг – подлости хоть отбавляй.
– Ромку своего имеешь в виду?
– Мало ли кого! Какая разница?
– Твой Ромка просто ископаемый, тот самый "клопиус нормалиус", как у Маяковского. И будут такие, точно. Одним махом их не убьешь, дусту еще немало придется потратить! Что из того – будем тратить!
Я усмехнулся: резонерство и бахвальство. Но ему не откажешь в искренности и страстности. Впрочем, разговор этот на пользу бедным, лучше его замять, как говорится, для ясности.
Но замять не удалось. То ли Долгов давно стоял позади и слышал все, то ли подошел только – подал хмуроватый голос:
– Все хотел вас спросить, Кольцов. Только по-честному…
Не оборачиваясь, чуял: он смотрел мне в затылок.
– Сам-то мог бы на такой шаг пойти… поступить так же, как те люди, по-подлому?
Я в ответ пожал только плечами.
– Ерунда! Не мог бы, точно! – подхватился с места Сергей.
– А другие солдаты расчета, например Гашимов, Уфимушкин… Могли бы?
– Не о них же речь… – не желая распространяться, произнес я. Хотелось добавить: "А вот Рубцов мог бы", но вовремя остановил себя.
– Какой же резон подлецов сравнивать со всеми людьми, на всех переносить их грязные проделки?
Меня уже начинал раздражать этот разговор – сам же ввяз в него! Но выручила команда дневального строиться на вечернюю поверку. Вздохнул с облегчением, поднимаясь от стола.
Уже в полутемном коридоре казармы поотстал, спросил Сергея о Рубцове – до самой армии он, что ли, был в детдоме? Тот разговор с ним почему-то с новой силой вполз в голову и беспокоил.
– Нет. После какие-то тетка с дядькой пригрели. Будто прижимистые, вроде куркулей. Как липку, говорит, обирали.
– А-а, – вырвалось у меня совершенно неожиданно. Меня вдруг осенила догадка: вон откуда у него жадность!
– Что ты там? Говори.
Выкрутиться уже было нельзя. В нескольких словах передал суть нашей встречи с Рубцовым. Сергей обозлился:
– Да что он? Человек и два уха – точно! – напрягаясь и сжав кулаки, выдохнул Нестеров. – И ты утаил? Да тут не ругаться, морду бить надо!
– Не трогай, прошу. Пусть между нами…
– Но только, что просишь, – не сразу согласился он и, помолчав, задумчиво проговорил: – Спит, что ли, до поры всякая гадость в человеке, а потом при условии прорвет, как гной из чирья? – и вдруг рубанул ладонью воздух. – Все равно не уйдет, тип, от меня, ох, припомню!
12
И опять "выгон". И опять густой утренний воздух среди корявых сосенок, разбросанных на песчаных взгорбках, сотрясали рев дизелей, железный лязг гусениц. Ракетная установка, топопривязчик, боевые машины, не успев занять одну позицию, тут же снимались на другую. И снова команда останавливала:
– К бою! Выстрел из укрытия.
Капитан Савоненков, офицеры штаба и сам командир дивизиона – сухощавый, с седыми висками подполковник (он чуть вздергивает правым плечом – ранен в войну) придирчиво проверяли: одновременно ли "пришивались к земле" установки, на нужные ли места вставали остальные боевые машины. Малейшая неточность – и после короткого разбора звучало:
– Отбой!
Все повторялось сначала. Нет, тут не было простой формальности – мы это сознавали и не роптали: без ювелирной точности, жестких правил на такой технике работать нельзя. Гул, грохот, команды, звон перенапряженных сухожилий – все это даже в те короткие минуты, когда наступал перерыв и мы приваливались к гусеницам, не отступало, перекликалось эхом во всем теле, в голове – пустом чугунном колпаке.
Авилов пояснил: началось слаживание подразделений. Более того, на нашей батарее проверялись новые нормативы боевой работы. Мы должны были продемонстрировать предел, который способны дать ракетная техника и мы сами – ракетчики. Поэтому Авилов и Долгов жали на все педали: быстрей, быстрей! Надо сократить время на выполнении каждой операции, чтобы уменьшить в целом весь норматив подготовки ракеты к пуску. Выбирали излишки времени по секундам, где могли – работали на последнем вздохе. С Нестеровым мы уже не переговаривались – он был мокрым, распалившимся, будто только вывалился из предбанника. Будто маслом смазанные волосы торчали из-под шлема. Прицел он устанавливал мгновенно, я даже не успевал отметить – тыкал кнопку подъемника, хрипло, надтреснутым голосом орал: "Готово!"
Но у меня, наверное, вид был не лучше. Я вдруг припомнил ту свою методу, какую применил только раз во время состязаний – с тех пор забыл о ней. Не пропадать же ей зря! И в перерыве подошел к Долгову.
Выслушав мои пояснения, он сдвинул брови, потом отбросил окурок "Севера" в песок. Поднял глаза:
– По основному направлению определять ориентир и Гашимову: "так ставь!" Да?
– Чтоб после, на месте, не командовать ему по переговорке "влево-вправо". Останется довернуть стрелу маховиками…
– А ведь что-то есть! Ну-ка проверим… Гашимов, Уфимушкин!…
После перерыва сразу проверили. Получилось: Гашимов, с ходу затормозив установку, поставил ее точно на ориентир, и мне осталось только чуть довернуть стрелу. Опять урезали не один десяток секунд. Лейтенант Авилов, нажав стопор секундомера, пожевал сухими, обветренными губами – видно, подсчитывал про себя выигрыш, – потом вытянулся, приложив руку к шлему, громко сказал: