За что?, стр. 21

ГЛАВА V

Снова маленькие мучительницы. — Отказ. — Волшебное превращение

Отвратительное ощущение чего-то холодного мокрого, противного, как лягушка, заставляет меня быстро вскочить с постели и открыть глаза.

Как я крепко спала, однако! Боже мой, как крепко!

Передо мною толпа девочек, веселых, смеющихся, шаловливых.

Впереди всех Мендельша с огромной кружкой в руках. На кружке золочеными буквами выписано: «На память из Гапсаля», a из кружки льется холодная струя воды, льется прямо мне на шею и на плечо. «Стрекоза», она же и Маруся Рант, стоит подле и приговаривает тоненьким-претоненьким голоском слова из неизвестной мне французской песенки.

— Как вы смеете? Кто вам позволил! — исполненная негодования, накидываюсь я на девочек.

— Ах! ты еще бранишься! Mesdam'очки! Вот неблагодарная! Она еще бранится! Мы разбудили, она звонка не слышала, по доброте услужили, a она… Да после того тебя проучить следовало бы хорошенько!

И ненавистное лицо Колибри и ее кривящийся рот предстали передо мною.

— Проучить! Проучить хорошенько! — слышится со всех сторон.

— A вот что мы сделаем! Так как она злится за то, что ей не дали спать и разбудили, то мы ей и не дадим подняться. Хватайте, mesdam'очки, ее вещи и унесите подальше, пускай остается в постели в одной сорочке до второго звонка.

И прежде, чем я успела предпринять что-либо, толстушка Додо хватает мои чулки и несется с ними по дортуару, a за нею Стрекоза летит с моею нижнею юбкою, размахивая ей во все стороны. Сладом за ними, дикими скачками, скачет тяжеловесная Мендельша с моим матросским костюмом в руках. И, наконец, неуклюжая рябая Беклешова, схватив в каждую руку по моему ботинку, тоже улепетывает во все лопатки от моей постели. Дорина ничего не несет: она стоить на пустом табурете, на котором до этой минуты лежало мое аккуратно сложенное белье, и смотрит на меня… Ужасно смотрит! Ее черные глаза так и пронзают меня иглами насквозь… О-о! Как я ненавижу эти черные глаза, этот горящий насмешкою взгляд, все это лицо криворотой красавицы! Бррр, как ненавижу!..

Но мне некогда предаваться охватившему меня порыву ненависти: надо спасать свои вещи, обязательно спасать.

И в одной рубашонке, с растрепанными волосами, босая, растерзанная, я несусь со всех ног за толстенькой Додошкой, y которой первая и важнейшая принадлежность моего туалета — чулки.

Мои ноги быстры, Как у оленя. Недаром Гриша и Копа едва поспевали за мной. В две минуты я настигаю Додошку, всю красную и запыхавшуюся от бега, и хватаю ее за плечи.

— Ай, ай, ай! — продолжительно и звонко визжит девочка и приседает к земле.

Ha половине шестых переполох и суматоха.

— У седьмушек режут кого-то! — слышится там. Должно быть, я страшна, растерзанная, с всклокоченными волосами, с дикими блуждающими глазами, когда дрожащим от волнения голосом говорю Додо, помертвевшей от страха:

— Если ты не отдашь мне чулки, дрянная девчонка, то… то… то я откушу тебе твой противный нос.

Додошка оглашает дортуар новым визгом — и мои злополучные чулки летят мне прямо в лицо. В ту же минуту я слышу голос за моими плечами:

— И тебе не стыдно!.. В одной рубашке… босая! Марш одеваться сейчас! Что «шестерки» подумают о нас Хорошенькая новенькая у седьмых!

Я быстро оглядываюсь. Передо мною стоит Петрушевич, обнявшись с княжной. Петрушевичъ мне не стыдно нисколько. Смутным инстинктом я угадываю, что она совсем, как я: и в одной рубашонке побежит, босая, и нос откусит в случае надобности… Но вон та высокая, статная, рыже-красная девочка с холодимыми глазами навыкате и такими выхоленными руками, той я стыжусь. Она, по своему характеру и привычкам, какая-то «чужая» всем этим шаловливым, отчаянным, но простеньким девочкам. Чужая и мне. И кинув косой взгляд на мои босые ноги, я невольно краснею и потупляю глаза.

Оля Петрушевич, Мышка или. «Петруша». Как ее все называют, словно угадывает мои мысли.

— Сейчас же отдайте Воронской ее одежду! — кричит она звонким голосом. — Сию же минуту отдайте!

И — странное дело! — эта смуглая, худенькая девочка с черными искрящимися глазами и звонким голосом делает больше, гораздо больше, нежели я моей глупой угрозой откусить нос. По крайней мере, со всех сторон появляются сконфуженные детские лица и вмиг у моих ног и мои ботинки, и платье, и белье… — Одевайся скорее! — кричит смуглая Оля, — я помогу тебе.

Мне остается только повиноваться. В одну минуту я уже в умывальной. Там у медных кранов моются две девочки: одна черненькая, «Мишка», которую я уже знаю, другая очень бледная, высокая, полная девочка с усталым, грустным лицом.

— Я уверена, что меня не спросит француз сегодня! — говорит высокая девочка, — он меня в прошлый раз спрашивал.

— A все-таки выучить не мешало, Лида.

— Выучу, пожалуй… С тобой разве можно не выучить, Мишенька! — и полная, бледная девочка ласково улыбнулась Мишке.

— Это Лидия Лоранова. — шепнула мне Петруша. — Они подружки с Лизой Маркевич и поклялись «дружиться» до самого выпуска.

— Ах, как это хорошо! — вырвалось у меня невольно.

— Что хорошо? — удивилась Оля.

— Да быть дружной с кем-нибудь, — произнесла я, — заступаться друг за друга, вместе учиться…

И вдруг новая мысль поразила меня. Я быстро обернулась к стоявшей за мною Петрушевич.

— Знаешь что, — внезапно перейдя на «ты», проговорила я, — давай будем также подругами. Ты лучше их всех здесь и я тебя люблю!

Она покраснела, потом опустила глаза.

— Видишь ли, Воронская, — произнесла она. — Ты сама мне очень нравишься. Знаешь, ты не такая как другие: в тебе есть что-то, чего нет во всех их: ты смелая какая-то, храбрая, даже отчаянная. Мне это нравится и… и… я бы охотно стала твоей подругой, a только…

— Что только? — начиная уже «закипать», выкрикнула я.

— Надо узнать, позволит ли Варя…

— Кто? Какая Варя? — удивилась я.

— Да Голицына-Остерман. Мы с ней с самого поступления подруги… Только она ведь редко в классе бывает: то больна, то дома. Она из-за слабого здоровья всегда дома живет. Так я думаю, что она позволит…

— Убирайся ты с твоей Варей! — вскричала я в бешенстве, — мне не надо такой дружбы, в которой еще у кого-то позволения приходится спрашивать. Дружись со своей Варенькой и отстань от меня!

И, быстро схватив свою мыльницу и зубную щетку: я кинулась в дортуар, но сразу остановилась.

— Ах! — вырвалось у меня невольно криком восторга, неожиданности и изумления.

На пороге дортуара стояла моя ночная красавица, женщина в белом, виденная мною ночью. Так это не было ни сном, ни грезой, все происшедшее со мною вчера?..

Я смотрела, широко раскрыв глаза, вся дрожа от волнения. Она была теперь в синем платье, и едва ли еще не лучше казалась в нем, нежели в своем бальном туалете. Синий бархат воротника особенно оттенял снежную белизну и нежный румянец ее прелестного лица. Она стояла, протягивала мне руки и улыбалась.

— Здравствуй, здравствуй, милая моя беглянка! — произнесли с чарующей улыбкой хорошо знакомые мне свежие румяные губы.

— Ах, кто это? — вырвалось помимо воли у меня из груди.

— Это Марионилла Мариусовна Вульф, наша классная дама, — ответили мне сорок голосов зараз.

Я тихо вскрикнула и бросилась на шею к моей ночной волшебнице…