За что?, стр. 19

Уже более половины класса сдало злосчастные глаголы, а я все еще сидела над ними.

Наконец Петрушевич подошла ко мне, предварительно взглянув мимоходом, что я делаю.

— Не идет? — осведомилась она.

— Ах, совсем не идет! — отвечала я чистосердечно.

Тогда она подсела на край моей скамейки и живо пояснила мне урок. Через минут двадцать я успешно отвечала заученные глаголы уже у кафедры, не обращая ни малейшего внимания на Колибри, как раз стоявшую против и строившую мне гримасы.

В восемь часов раздался звонок, призывающий нас к молитве и вечернему чаю. Снова выстроились пары, снова смуглая черноглазая девочка заняла свое место подле меня и мы чинно двинулись в столовую, где нас ждала вечерняя молитва и кружки мутного коричневого, отдающего мочалой чая, с сухой булкой.

После чая мы поднялись по «черной» лестнице на четвертый этаж и вошли в «дортуар», как называлась в институте спальня.

Это была длинная комната, в которой спали два класса, шестой и седьмой, и в конце которого находились двери в комнаты классных дам и ширмы, отгораживающие от нас постели дежурных пепиньерок. С другой стороны к дортуару прилегала небольшая комната, где был устроен медный жолобъ для умыванья, с дюжиной кранов. Тут же стояли комоды с выдвижными ящиками, в которых дортуарные девушки устраивали себе на ночь постель.

Лишь только мы поднялись в дортуар, m-lle Рабе подвела меня к крайней от дверей кровати, застланной жидким нанковым одеялом и сказала:

— Тут ты будешь спать.

Я оглянулась кругом. В головах у меня была постель рыжей княжны-графини. Я видела ее изящную фигурку подле кровати, спешно расстегивающую платье.

Рядом находилась кровать очень некрасивой и крайне антипатичной рябой девочки, самой старшей и самой ленивой из всего класса, как я узнала в тот же вечер от Петрушевич. Фамилия ее была Беклешова, прозвище «Бабушка», так как она была самая старая из седьмых.

Едва я успела сориентироваться немного, как чей-то насмешливый голос произнес: — Что ж ты стоишь, сложа ручки, а? Или ты думаешь, что тебе постель стлать будут?

И Зина Дорина, пробегая мимо меня в одной нижней юбочке, с мыльницей в одной руке и зубной щеткой в другой, насмешливо и дерзко улыбнулась по моему адресу.

— Стели постель! — неожиданно скомандовала она и прелестное лицо ее приняло вдруг злое, отталкивающее выражение.

— Зачем? — произнесла я спокойно. Дома мне стлала постель прислуга. И теперь девушка постелет. У папы довольно денег и он будет платить здешней прислуге, чтобы она служила мне.

— Ты совсем глупая, я вижу, Воронская, — расхохоталась Колибри, — никто даже за деньги и не притронется к твоей постели, можешь быть уверена в этом…

— Ты сама глупая, — произнесла я, с ненавистью глядя в ее красивое лицо.

— Не смей меня называть так! — вспыхнула она.

— И ты тоже не смей! Тогда и я не буду. Сама глупая, а…

— Кто? Я? Я глупая? Ты опять! Mesdam'очки! — плаксивым голосом обратилась она к классу, — слышите, как она обижает меня?

— Кто? Новенькая? Да как ты смеешь! — внезапно окружив меня со всех сторон, напали на меня девочки.

— Ах, ты, ворона!

— Вот, постой, мы проучим тебя.

— Гордячка!

— Злючка!

— Вороненок ощипанный!

Так кричали они, прыгая и вертясь вокруг меня.

Они успели уже снять с себя форменные платья и белые пелеринки и теперь были в холстинковых юбках, кофтах и чепчиках-колпачках, завязанных тесемками на темени.

Они скакали, прыгали, приговаривая:

— Злючка этакая! Гордячка! Заиньку выдумала обижать! Вот еще!

Я заткнула уши, зажмурила глаза и бросилась лицом в подушку, чтобы не слышать и не видеть моих маленьких врагов.

К несчастью, Петрушевич и Голицына были далеко на этот раз и не могли защитить меня, как в классе.

Долго ли, коротко ли пролежала я так, зарывшись с головой в подушку, как вдруг почувствовала чье-то прикосновение к моему плечу. Я дернула плечом, чтобы освободиться, в полной уверенности, что это одна изъ моих мучительниц трогает меня. Но в ту же минуту строгий голос раздался над моим ухом:

— Это еще что за новости? Валяться в платье на постели! Сейчас же подняться! Сию минуту! И предо мною предстало строгое лицо и насмешливые глаза m-lle Рабе.

Пепиньерка Комисарова стояла за ней и, покачивая головой, говорила:

— Сейчас видно избалованную девчонку. Этакая капризница, право!..

— Дуся mademoiselle! Она и постели стлать не хочет! — раздался сладенький голос Колибри, — она говорит, что ей девушка стлать будет и что у ее папы хватит денег заплатить за это.

— Какой вздор! — вспыхнув произнесла m-lle Рабе. — Сейчас же изволь стлать постель. Слышишь? У нас в институте заведено, что воспитанницы сами должны стлать свою постель. Понимаешь?

Нечего делать — пришлось покориться. Недовольная, надутая и сконфуженная немало, я принялась за мое новое непривычное занятие, стараясь не встречаться с насмешливыми лицами моих врагов.

— Ну, вот и отлично! — несколько смягчась, произнесла m-lle Рабе, — а говоришь, что не умеешь…

И потом, минуту спустя, она положила мне на плечо свою, звенящую браслетами и порт-бонерами, руку и проговорила:

— Помни, Воронская, тут все равны и никто не смеет отклоняться от тех обязанностей, которые назначены для всех воспитанниц.

Затем, отвернувшись от меня, она захлопала в ладоши и закричала.

— Schlafen, Kinder, schlafen! [2]

Все сорок девочек уже лежали в своих постелях. Отделение дортуара шестых — наших соседок последовало их примеру. Девушка-служанка спустила газ в рожке. И скоро дортуар погрузился в полутьму.

ГЛАВА IV

Мечты о доме. — Я решаюсь бежать. — Волшебница

Ночник слабо освещает длинную казарменного типа комнату с четырьмя рядами кроватей. Все давно спят, и наши, и шестые. Гробовая тишина стоить в дортуаре. Только изредка слышится вырвавшиеся случайно вздох из груди какой-нибудь сонной девочки или невнятный бред прерывает на мгновенье жуткую, давящую тишину ночи. В полумраке дортуара чуть белеют белыми пятнами постели и легкие тени скользят по стенам, поднимаются призраками к потолку спальни и колеблются от слабого пламени ночника. На душе у меня грустно и больно. Так грустно и больно, такая гнетущая тоска в ней, что я решительно задыхаюсь под ее бременем. Ужасная тоска. Не того я ждала от института!

Мне казалось, что там меня встретить с распростертыми объятиями. Лида Воронская, любимица, баловница семьи и окружающих, Лида Воронская, маленькая принцесса, божок «солнышка», кумир теток: Лизы, Оли, Лины и Уляши, Лида Воронская — прелестное, шаловливое, изнеженное ласками и заботами дитя, которому все всегда и во всем старались угодить и вдруг такая встреча!

M-lle Рабе и та обошлась со мною как-то холодно и сурово, хотя она моей милой Катишь обещала заботиться обо мне. А эта Комисарова, у которой такое злое птичье лицо и эти шалуньи-девчонки, эта противная, несмотря на всю ее красоту. Колибри, и Мендельша, и Рант, и Додошка… Одна только Петрушевич со своей рыжей княжной заступилась. Да и то только в классе, а тут ей и горя мало… Нет, все они злые, гадкие, противные!.. Ненавижу их всех, ненавижу! Ах, зачем, зачем «солнышко» отдал меня в института? Господи! как хорошо, как чудно было с ним! Милая дача в Царском Селе, милый наш садик… милые гиганты и пруд! А мои рыцари, Коля и Гриша!.. А Леля, дорогая моя подружка!.. И Вова, разбойник Вова, которого, несмотря на ссоры, я так любила! Как он ласково простился со мною…

И. вспомнив наше прощанье, я уткнулась в подушку и глухо, беззвучно зарыдала.

«Папочка! — разрываясь на части, выстукивало мое истерзанное сердце, — милый мой родной мой! „Солнышко“ ты! Зачем ты меня отдал сюда? Зачем отдал? Зачем? Зачем?.. Ты верно не любишь меня больше, „солнышко“?.. Да, да, не любишь, не любишь!.. Иначе бы не допустил, чтобы так обижали, так мучили меня!»