Гости с Уазы, стр. 22

Я. А каким было четырнадцатое мая две тысячи четырнадцатого года?

К у м б и (без всякой заминки). Вторник. С утра светило солнце, но к концу дня погода испортилась. Я играл в саду. Пчела села на цветок. Она ужалила мне щеку.

Я. Благодарю вас. На сегодня хватит.

Я взглянул на своего собеседника. Нет, у него не было контакта с тем, что он в себе хранил. Воспоминания не вызывали в нем ни грусти, ни жалости. Но он вызывал во мне жалость и грусть. Я должен был найти средство помочь ему. Но как?

Он был похож на утопающего – мой приятель Юлиан-Матвей Кумби. Он тонул в море мелких фактов, которые хранила его память.

Я дал себе слово – снять с него непосильный груз. И начал с того, что перестал спрашивать его о прошлом. Я делал вид, что этого прошлого вовсе не было.

Он обижался. Огорченный, он говорил мне:

– В прошлом году в этот же день, это был понедельник, я… И он начал перечислять минуту за минутой все события прожитого им дня, перечислять все, что он съел, и всех, кого он видел.

Я слушал молча, терпеливо, не перебивая его. Затем я обратился к нему с просьбой: не может ли он припомнить еще один факт, о котором он почему-то не упомянул?..

– Какой факт? Я перечислил все.

– Все? Нет, дорогой мой, не все.

– О чем же я не сказал?

– Вы забыли упомянуть о девушке, о той самой художнице, которая в этот день сидела на раскладном стульчике напротив вашего дома в саду и писала пейзаж. Вы еще тогда заглянули ей через плечо, чтобы узнать, что она пишет.

Старичок недоуменно глядел на меня:

– Девушка? А как она выглядела?

– Как раз об этом я и хотел спросить вас. У вас необъятная память, a не у меня.

Нет, он не мог припомнить этой девушки. Он снова начинал развертывать утраченное бытие, восстанавливать факт за фактом день, канувший в вечность, но девушку он не мог припомнить.

Я недоверчиво улыбался и качал головой:

– Нет, Юлиан-Матвей, я не могу поверить, что вы ее забыли. Не каждый же день девушки сидят возле нашего дома и пишут пейзажи.

Он ничего не мог сказать об этой девушке. Ровно ничего, не помогла даже белая чистая страница книги. Факт исчез, затерялся в бездонном пространстве прошлого.

Тогда я начал «восстанавливать» эту девушку черта за чертой. Я описал ее наружность, глаза, рот, напряженное и ищущее выражение лица художницы, пишущей пейзаж. Я описал и ее картину: длинные коричневые стволы кленов и сосен и изумрудно-зеленую траву.

Кумби смотрел на меня, словно я похитил у него его редкий и странный дар, его способность носить с собой все свое прошлое.

Только через неделю я признался ему, что никакой художницы не было, что девушка и ее пейзаж были созданием не моей памяти, а воображения.

Кумби, способный помнить все дни своей жизни, не способен был ничего вообразить. Я старался разбудить в нем эту дремавшую способность. Я ни о чем не говорил с ним, а только об этой, никогда не существовавшей девушке. Мы вместе с Кумби придумали ей имя. Ее звали Ариадна. Это имя к ней подходило. Только оно одно и никакое другое.

Кумби стал помогать мне создавать ее жизнь. Это давалось ему нелегко. Но, придумав имя «Ариадна», мы должны были наполнить это имя жизнью.

В те дни мы виделись с Кумби часто. Он заходил ко мне утром рано-рано, когда в саду пели птицы. Я спрашивал его:

– А что делает сейчас Ариадна?

– Тс! – грозил мне пальцем Кумби, словно Ариадна была где-то рядом. – Она спит.

Часа через два я снова спрашивал его:

– А сейчас? Что она делает сейчас?

– Сейчас она рисует… На чистом белом листе бумаги возникает рот, глаза… – Кумби улыбнулся, словно это он сам заполнял чистый белый лист жизнью. – Глаза смотрят. А рот смеется.

С тех пор как он научился мечтать, он стал другим. Он уже не нес тяжелый груз. Его походка стала легкой. Он помолодел. Он обрел настоящее и будущее.

Почти полгода ушло у меня, чтобы научить Кумби тому искусству, которым обладают все люди, – искусству забывать. Теперь он уже не представлял никакого интереса для науки, но зато (что, по-моему, а тысячу раз важнее) он представлял интерес для самого себя и для всех людей, его знавших.

Теперь он не был вечным хранителем своего багажа, вечным пассажиром, ехавшим неизвестно куда. Он обрел себя, и обрел время, и обрел нас, всех людей Солнечной системы, обрел мир.

Может быть, потому что я выручил его из беды, помог ему стать человеком, я любил его больше своего отца, больше всех людей на Земле. Я любил в нем человека, созданного мной, человека, в которого я вложил все лучшее, что было во мне.

Все были рады, что Кумби стал обычным человеком. Все интересовались и спрашивали меня, как мне удалось снять с него непосильное бремя, тяжелый груз.

Я улыбался и не знал, что им ответить. Ведь, в сущности, это произошло не сразу… Но в тот день, когда он овладел искусством забывать, я чувствовал себя самым счастливым человеком Солнечной системы. Может, это произошло потому, что все и всегда смотрели на него только как на феномен, только как на чудо, как на загадку и как на объект для изучения, а я смотрел на него только как на человека и друга.

Запоминая все, ничего не забывая, он утратил свое «я», его личность тонула в безмерном море мелких фактов, которые он хранил в своей памяти. Все его силы уходили на запоминание. И я не мог не протянуть ему руку помощи. И вот впервые за долгую жизнь он обрел себя.

В эти же дни случилось необыкновенное событие, о котором я хочу рассказать в следующей главе.

Гости стали видимыми. Это случилось вдруг, внезапно. Они явились ко мне. Впрочем, слово «явились» следовало бы взять в кавычки. Их появление было необычным. С чем его сравнить? Не знаю. Ни в моем личном опыте, ни в опыте всех человеческих поколений, живших до меня, не было ничего такого, с чем можно было бы сравнить это удивительное появление.

Я сидел за столом и завтракал. Завтрак длился недолго, хотя я никуда не спешил: фрукты, яичница, ягодный сок… Робот, абстрактное и исполнительное существо, убрал со стола посуду. Я встал и тут-то и почувствовал присутствие посторонних, словно шестое чувство подсказало мне, что в комнате кто-то есть. Я оглянулся и увидел их.

Их было пятеро. Они приветливо улыбались. Я не сразу обратил внимание на то, что комната изменилась, стала шире и одна из стен как бы исчезла. Вместо стены зияла бесконечность. Мне стало страшно, и я старался не смотреть в ту сторону, где вместо стены был провал, вакуум, «ничто».

Их было пятеро. И все это напоминало сцену старинного театра, заснятую на пленку и виденную мною в фильмотеке. Они„эти пятеро, выглядели слишком красочно и ярко, словно сошли с картины художника Делакруа, жившего в первой половине девятнадцатого века.

И в ту же минуту я услышал странные и причудливые звуки неземного наречия, очень похожие на те, что я слышал однажды, зайдя в зал, где фонетические машины воспроизводили гипотетический язык далекой и загадочной планеты.

«Каждый народ обведен кругом своего языка», – вспомнил я слова Вильгельма Гумбольдта.

Звуки… Неведомые и прекрасные, полные гармонии. Сильное чувство охватило меня, я стоял и слушал. И гармония этих звуков, музыка этого необыкновенного языка вовлекли меня в свой круг.

– Кто вы? – наконец спросил я, хотя и догадывался, кто это. И один из них ответил тихим и мелодичным голосом на русском языке:

– Жители планеты Уаза.

– Но как вы преодолели расстояние? От космолета Виталия Далуа до Земли далеко.

– Преодолели пространство не мы, а наши изображения. – Но почему я вижу вас не на экране приближателя? Вы свободно разгуливаете по комнате… я не понимаю, как это стало возможным, если вы находитесь в космолете «Баргузин» далеко за пределами Солнечной системы?

– Таким приближателем мы пользовались несколько тысячелетий тому назад. Но за это время техника ушла далеко вперед. Впрочем, ваши специалисты уже ознакомились с новым для вас принципом преодоления времени и пространства, скоро и у вас исчезнут все экраны.