Гости с Уазы, стр. 10

Через неделю я, с разрешения своего строгого отца, перешел из лаборатории машинного перевода в лабораторию, которую возглавлял Евгений Сироткин. Теперь я мог в любое время соединить себя с Кумби, но я не делал этого: пока не решался повторить рискованный опыт.

Вот уже два дня как мы с Колей Вечиным здесь, где прошло наше детство.

Лесное Эхо не изменилось. Изменились мы. В школе тот же самый директор, который не любил Алика. Мы спросили его:

– Где ваш знаменитый лирик? Нельзя ли послушать его стихи?

– Нельзя, – сказал нам директор строго, словно мы были еще школьниками.

– Почему нельзя?

– Потому что педагогический совет нашел это безнравственным.

– Что? Поэзию?

Директор покраснел от гнева, но сдержался:

– Не поэзию. А профанацию поэзии. Ваш искусственный соловей был выброшен вместе с хламом.

– Я расскажу об этом своему отцу, – сказал я. – Едва ли он будет доволен тем, что вы выбросили подарок института, который он возглавляет. Мой отец не очень высокого мнения о…

– Для меня принцип дороже мнения вашего отца. А выбросив искусственного соловья, я поступил согласно своим принципам.

Мне не хотелось терять время и спорить с директором школы. Нелегкий он был человек, хотя и жил в Лесном Эхе, в краю быстрых рек, тихих озер и лесных троп.

– Пойдем, Коля, – сказал я.

Но Колю так быстро не уведешь. Коля разгорячился.

– Хороши принципы – смотреть не вперед, а назад, – сказал он. Наконец мне удается увести Колю от обиженного директора.

– Меня не это огорчает, – говорит мне Коля, – пусть он остается при своем мнении, этот заскорузлый антропоцентрист. Меня огорчает, что падает авторитет нашего института. Разве он бы посмел в прежние годы так говорить о твоем отце?!

– Не посмел бы.

– А почему все это? Потому что мы не можем расшифровать уазскую квант-телеграмму.

– Ну довольно об этом, – говорю я. – Ты сейчас куда?

– Да тут, к знакомым. А ты?

Я промолчал, хотя и мог бы сказать, что иду в лес посмотреть любимые места. Но я шел не только для того, чтобы посмотреть знакомые места. Петляя среди сосен, елей, лиственниц и сибирских кедров, тропа вела меня к поляне, где обыкновенно гуляла Таня. Я не встречался с нею с тех пор как кончил школу и покинул Лесное Эхо. Правда, после того я видел ее много раз, доставая из кармана подаренную мне пластинку с ее возникающим изображением. В ладони у меня и в моем сознании появлялось ее смеющееся лицо, живое и ускользающее, мимолетное, как секунда. Всякий раз, когда я вынимал пластинку, я чувствовал, что все скользит и несется мимо меня и что Танино изображение играет со мной в жмурки, как любила играть Таня.

Я шел по тропе и, когда дошел до поляны, крикнул:

– Та-а-ня!

Откликнулось эхо.

Минуту спустя я не услышал, а скорей угадал чьи-то шаги.

– Это ты, Буонарроти?

Насмешливый голос Тани, а затем и ее смеющееся лицо – на этот раз не на мерцающей пластинке, а на самом деле. Она стояла всего в двух шагах от меня:

– Ты изменился, Микеланджело. А я?

Я взглянул на ее лицо и фигуру, ища изменений. Но она была та же, словно прошел всего день, а не два года со дня нашей последней встречи.

– Нет, ты осталась прежней. И даже платье на тебе то же самое. Ты, как дриада, живешь среди этих деревьев.

– Да, я живу среди деревьев. Я дочь лесничего. Я родилась здесь, в этом лесу. Прежде чем поселиться тут, мой отец прожил несколько лет на Марсе. Ему снились земные леса, сосновые и еловые ветви. Он скучал по Земле, но больше всего по ее лесам. И когда он вернулся на Землю, он поселился здесь вместе с моей матерью, родившейся на космическом корабле, выросшей на одной из больших станций Солнечной системы. Ее все называли здесь марсианкой. И она не любила леса, но жила здесь ради отца. А потом умерла, тоскуя по Марсу. Я осталась одна с отцом и братом… Отец мой встает всегда в одно и то же время – в четыре часа утра – и спешит в лес. Он любит рассказывать мне, как, живя на Марсе, он вспоминал земные деревья и реки. Но вот деревья и реки возле него, и все равно он по ним тоскует.

– А ты? – спросил я.

– Я? Я похожа на отца и на мать. Я люблю леса, но тоскую по Марсу, где никогда не бывала. А ты бывал?

– На Марсе? Нет.

– А на Венере?

Я замялся и ответил неуверенно и не сразу:

– На Венере, кажется, бывал.

– Кажется… Как ты сказал? – Она рассмеялась. – Кому кажется? Тебе? Или должно казаться мне?

– Я бывал и не бывал.

Когда я сказал эту глупую фразу, я имел в виду Кумби, или, точнее, то состояние, в котором я пребывал.

Таня смотрела на меня с таким выражением лица, словно догадалась о существовании Кумби.

– Так ты все-таки бывал или не бывал на Венере?

– Не бывал, – сказал я сердито. – Я оговорился.

– Допустим.

Затем ей, видно, стало жалко меня. Она улыбнулась.

– А помнишь Алика и его стихи? – спросила она меня.

– Директор сказал нам, что его уже нет.

– В школе его нет. Он у нас. Я нашла его и принесла к себе. Отец мой очень удивился, когда он начал читать стихи. «Вещь, – сказал он мне, – и грустит. Странно». А я говорю отцу: «Талант может заставить грустить даже вещь». И теперь Алик живет у нас в лесу.

– Живет? Ты не оговорилась?

– Ты прав. Большей частью не живет, а пребывает, как все вещи. Но временами оживает, когда читает стихи. Ты надолго приехал?

– Дня на два, на три.

– А зачем?

– Повидаться с тобой. Я все время думаю о тебе. Но наш институт далеко от твоих лесов. И вот теперь мне наконец удалось выбраться и прилететь.

– Значит, ты все-таки вспомнил обо мне?

– Вспомнил? Не то слово. Я все время думал о тебе. И когда оставался один, вынимал из кармана твое убегающее изображение. А ты еще спрашиваешь, вспоминал ли я.

– Я думаю, что вспоминал не ты, а искусственное вспоминающее устройство. Мне брат рассказывал, что в вашем институте ученые и инженеры работают над заменой естественной памяти машинной. Правда ли это?

– Правда. Через несколько лет они сделают ее.

– И значит, через несколько лет вспоминать эти леса и меня будешь не ты!

– А кто же?

– Машина, которой ты поручишь это.

– Я никогда не поручу это машине! Никогда! И сейчас я боюсь, что ты скажешь…

– Что я скажу?

– Что говорила всегда, встречаясь со мной: «Ну прощай! Мне надо идти!»

– Мне действительно надо идти, Микеланджело. Меня ждет отец. Я должна накрыть на стол… мой отец не пользуется услугами роботов.

– Почему?

– Потому что они напоминают ему о его жизни на Марсе. Там все делают роботы. Без роботов там люди не смогли бы жить. А в лесу они не нужны.

– Но вы же взяли к себе Алика. А ведь он тоже робот.

– Он не робот, а поэт. Он лирик.

– И все-таки он робот. Он искусственное существо.

– Но стихи его безыскусственны. Они как звон и плеск воды в ручье, как свист лесной птицы. Почему это, Мика?

– Почему? Это надо спросить у моего отца. Он спорил со своими противниками и уверял их, что создаст искусственного лирика. И вот он создал его. И это почти чудо – не человек, но вещь, наделенная мыслью и чувством.

– Ты прав. Он наделен глубоким чувством.

Я смотрел на Таню и вбирал в себя каждое мгновение, словно хотел остановить время. Но наступила минута, когда она сказала: «Прощай».

– Прощай, Микеланджело, – сказала она и скрылась среди деревьев.

– Прощай! – повторило лесное эхо.

Лабораторию проблем памяти, как я уже говорил, возглавляет Марина Вербова. Это очень красивая молодая женщина, похожая на греческую богиню. Но ей некогда думать о своей красоте. Одевается она просто и держится скромно, забывая обо всем, кроме своей работы.

Марина создала множество запоминающих машин и полумашин-полуорганизмов. Насмешливые люди говорят, что Марина создала и самое себя, сначала вытесав фигуру богини из куска мрамора, а затем наполнив ее всяческой информацией на клеточном и молекулярном уровне.